В “Альмагесте” Птолемей предполагал, что планеты движутся по концентрическим круговым орбитам с Землей в центре, допуская, что их реальное движение для нас непостижимо. Он также заключил, что Солнце находится от нас на расстоянии в 1200 земных радиусов (1 / 19 от реальной цифры), каковая цифра была в ходу все Средние века. В какой-то момент Птолемей рассматривал гелиоцентричную вселенную, но затем отверг ее за неимением доказательств. Но он полагал, что одна из двух компонент движения каждой планеты зависит от расположения планеты по отношению к Солнцу: это сильно упростило и облегчило в дальнейшем переход к гелиоцентричности.

После появления “Альмагеста” критики обвиняли Птолемея в том, что он заимствовал большие фрагменты у Гиппарха, а некоторые наблюдения сфабриковал – в одном месте он нечаянно приписал две даты (на расстоянии 37 дней друг от друга) одному небесному событию, встречаются и другие подобные случаи сырых исследований и заимствованных идей[166]. Если он и был мошенником, он зря заметал следы, а его достижения все равно хорошо видны. Колин Ронан в своей истории астрономии указывает, что в те времена ученость предавалась “в основном воспоминаниям, сопоставляя и оценивая достижения предыдущих поколений”[167]. Птолемей был непревзойденным сопоставителем: хотя в “Альмагесте” попадались ошибки, дожившие до XVII века, многие составленные автором таблицы были достаточно точны, чтобы ими воспользовался Коперник (не являвшийся искушенным небесным наблюдателем). “Альмагест” делит с евклидовскими “Элементами” (заложившими основу геометрии) первое место среди математических текстов по долготе бытования в науке. Именно мысли Птолемея заложили курс астрономии на последующие пятнадцать столетий.

Сам Птолемей рассматривал свою работу как часть продолжающегося исследования, но его преемники посчитали ее законченной. Если, что наиболее вероятно, Птолемей выдвинул теорию вложенных орбит, чтобы сохранить Землю в центре космоса, а затем подогнал свои “наблюдения” под эту теорию, он мог сильно не беспокоиться. Государственные властители и могущественные церковные прелаты становились все более скептичными относительно ценности наблюдений за небесами, и их взгляды подкреплялись набирающей силу идеей христианства о том, что доктрина значит больше, чем знание. После смерти Птолемея “свет астрономической науки погас [в Западной Европе] на тысячелетие”[168]; ни один астроном западной цивилизации не добился сколько-либо заметных достижений по сравнению с Птолемеем. Условия для занятий наукой начали ухудшаться, и идеи Птолемея смогли получить новую жизнь только в позднем Средневековье. Фома Аквинский предпринял попытку объединить философию Аристотеля со средневековым богословием в едином синтезе христианской веры и античного разума. Перводвигатель Аристотелевой вселенной (никогда не воспринимавшийся им как причина всего сущего) подпитал христианского Бога, внешняя сфера космоса стала космологическим воплощенем христианской версии рая, а центральное положение Земли интерпретировалось как знак богоизбранности человека. Соответственно, это позволяло церкви не изучать небеса слишком тщательно[169].

Астрология была ведущей дисциплиной своей эпохи; предсказания будущего были наваждением на протяжении веков, а ее связям с алхимией и числовым символизмом предстояло стать важнейшим элементом в христианской и арабомусульманской мысли. Как вопрошал Ницше, “верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы, те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать жажду, голод и вкус к скрытым и запретным силам?”[170].

Властители Рима не были исключением. Незадолго до получения титулов августа (“Возвеличиватель”) и императора (“Верховный военачальник”) племянник и преемник Цезаря Октавиан стал приверженцем астрологии, когда придворный астролог исследовал его гороскоп и пал на колени, увидев в нем своего будущего повелителя. И хотя Тиберий (42 год до н. э. – 37 год н. э.), приемный сын Августа, изгнал всех астрологов из столицы, Август продолжал тайно пользоваться их услугами. Нерон (37–68) также официально придерживался скептического отношения, но держал своего астролога, чтобы вычислять врагов, которых тут же и казнил. Эти годы и последующие века были периодом регресса, астрономические наблюдения и исследования стали подсобной дисциплиной для солнечного культа и расплодившихся прорицателей. Тертуллиан (ок. 155–245) писал: “Любопытство для нас более не есть необходимость”.

В этот момент истории астрономия пришла на помощь теологии. Теории Птолемея пережили крах римского Запада благодаря своему высокому техническому качеству, цельной картине космоса, полезности для астрологии и гармонии с христианским учением. Система, задуманная Пифагором, отточенная Платоном и Аристотелем, законченная Гиппархом и записанная Птолемеем, поддерживала “божественную сущность, единую, всемогущую, вечную, универсальную и неизреченную, проявляющую себя через природу, высшей и великолепной манифестацией которой было Солнце”[171]. То, как эти астрономы описывали Солнце, почти дословно перекликается с тем, как Церковь, заимствовавшая солярную образность, представляла христианского Бога.

Накопленное веками прочтение вселенной дало христианству гораздо больше, чем наследие языческих празднеств и символов. Кюмон продолжает: “Чтобы прийти к христианскому монотеизму, надо было разорвать еще одну, последнюю связь: верховная сущность, находящаяся далеко в небе, долж на была переместиться вовне”. Различные культы, посвященные Солнцу, не только проложили прямую дорогу для христианства – они были предвестниками его триумфа. Поэтому нет ничего удивительного в том, что на протяжении последующих четырнадцати столетий церковь и государство эффективно объединяли усилия, чтобы сохранить познания человека о вселенной на уровне Древней Греции.