— Изучила, ишо як!

— В кого же вы стреляли и когда?

— Не забегай вперед, — нехотя ответила бабуся. — Первые дни мне было не до автомата. Я про него позабыла. Лежал себе мирно под сеном на арбе. В уме у меня тогда была путя-дорога… Как мы тогда двигались, вспоминать не хочется.

— Значит, автомат так и пролежал на арбе без дела?

— Какой ты нетерпеливый. Об нем, об деле, рассказ впереди, — ответила бабуся, скривив в улыбке рот. — Потерпи маленько… Ты молодой, и тебе, я вижу, не чается узнать, як же эта степовая баба научилась орудовать автоматом? — И с улыбкой добавила: — Научилась, за мое почтение! До горя дойдет, всему обучишься. Говорят же: ежели хорошенько постараться, то даже зайца можно обучить запаливать серники. А я не заяц, а людына, и мне тогда надо было спасать и овец и детишек, да и себя и свою матерь. Так шо я знаю, як эта железяка дергается в руках, як вона толчет тебя в живот, аж трепещет, все одно як живая. Но лучше бы ничего этого не знать…

Я слушал ее, смотрел на нее, как на незнакомую мне старушку, и мне не верилось, что все, о чем она мне поведала, могло случиться в степи с нею, такой худенькой и малосильной. Мне казалось, что там, в степи, была другая женщина. И, возможно, поэтому, когда она говорила «…а Толя, твой батько, такой был шустрый хлопчик», я никак не мог себе представить этого «шустрого хлопчика» своим отцом, как не мог себе представить свою бабусю, стреляющую из автомата.

5

Сакма́ — след или брод по траве, по росе, путь, которым прошли пешие или конные.

Только-только начинал прорезаться рассвет, едва-едва на востоке, по всему горизонту поднялись красные полотнища зари, а Паша уже начала будоражить, поднимать свой табор. Младших детей пришлось разбудить, и они, хныча и не понимая, зачем их так рано подняли, сидели голышами под арбой, похожие на выпавших из гнезда воробьят. Паша птицей припадала к детям, обнимала всех четырех, и слезы навертывались у нее на глаза.

— Ах, птенчики вы мои, — говорила она. — Бедняжки, не выспались.

— Маманя, а чего ты плачешь? — спросил Алеша.

— Лешенька, сынок, шо ты? Вовсе я не плачу. — Паша насильно улыбалась, с трудом глотая слезы. — Видишь, смеюсь, я совсем веселая.

— Это ты нарочно веселая, да? — спросила Настенька.

— Настюня, ты бы помолчала. — Паша обратилась к Алеше: — Лешенька, ты самый большой, поведи братика Толю и сестричек до корыта, и там умойтесь… А то скоро придут овцы и всю воду выпьют. Да и ехать нам пора.

— Маманя, а куда мы поедем? — за всех спросила Аннушка, девочка тихая и ласковая.

— Далеко, девонька, далече, — ответила мать.

— И куда — далече? — спросил Толя.

— Толя, и тебе надо знать? Поедем вон туда, где та заря.

— Ну, чего сидите? — подражая матери, строго спросил Алеша. — Али не слыхали, шо маманя велела? Пошли к корыту умываться.

— А где Аниська и Антоша? — спросила любознательная Настенька. — Почему они не умываются?

— Вон, погляди, они отару ведут к водопою, — ответила мать, а для себя добавила: — Анисим и Антон всю ночь не прилягали, сердешные… Мама! — позвала она мать. — Я сама сложу постель, а вы подоите корову да покормите младших. Анисиму и Антону тоже оставьте молока.

Алеша выполнил поручение матери, сводил брата и сестренок к корыту, сам умылся и помог им умыться, и когда они вернулись к арбе, чистенькие, с капельками на бровях и на ресничках, Аннушка сказала:

— Маманя, погляди, какие мы теперь хорошие.

— Ах, славные вы мои! — похвалила Паша. — Только носики вытерли плохо. — Она взяла полотенце и начала вытирать детские лица. — И чего это у вас носики такие сопливые? И бровки мокрые.

— И не сопливые мы, — за всех ответил Толя. — То вода у нас в носах.

— А глазенки как блестят! — говорила мать ласково. — И спать вам уже не хочется?

— Маманя, а куда мы поедем? — теперь уже спросила Настенька. — На хутор, в свою хату?

— Доченька, все-то тебе хочется знать, — не нашлась что сказать Паша. — Придет время, подадимся и до своей хаты.

— А когда? — допытывалась девочка.

— Когда будет надо, — сердито ответила Паша. — Ну, быстро, быстро взбирайтесь на арбу, бабушка даст вам поесть.

В это время подошла отара и принесла с собой запах трав, смешанный с запахом пыли и овечьего пота, овцы окружили корыто серым, качающимся войлоком. Водопой длился долго, кривоногий конь с бельмом на глазу ходил по кругу, вытаскивал из колодца новые и новые бадьи с водой, дед Яков опрокидывал их в корыто, и когда живой серый войлок, напившись вволю, отвалился наконец от колодца, корыто было пустое. Пока длился водопой, Пашина мать успела накормить сидевших на возу умытых, наскоро причесанных ребятишек. Анисиму и Антону оставила молока в крынке, и они, усевшись на траве, завтракали вблизи отары.

Небогатое чабанское имущество уместилось на арбе, там же, как цыганчата, кучей сидели присмиревшие дети. Дед Яков подвел к дышлу быков, сказал знакомое, привычное для них «Шею, шею!», и рогатые тихоходы покорно подставили ярму свои мозолистые, со стертой шерстью, шеи. Гривастый конь с бельмом, закончив свое хождение вокруг колодца, был привязан ременным поводком к арбе, рядом с коровой, поглядывал на нее и смешно подмигивал белым глазом. И так как отъезд почему-то задерживался, то привязанные к арбе конь и корова успели не только обнюхать друг друга, а и поговорить о своих житейских