Хотел возразить: «Но я-то слежу за всем самым интересным и важным», – однако вовремя прикусил язык, сообразив, что на фоне признания «я вас не знаю» это прозвучит довольно бестактно.

Вместо этого спросил:

– А вы сценографией случайно не занимались? Такое впечатление от ваших работ, что любая из них стремится заполнить собой все пространство. Какие могут быть края, какие рамы, не выдумывайте, что за глупости. Картина и есть весь мир. По-моему, только у великих сценографов начала двадцатого века я видел что-то подобное. Да и то редко и не у каждого. Но у некоторых все-таки получалось иногда.[6]

– Горячо, – кивнул Вацлав, пронзив его очередной стремительной улыбкой-стрелой. – Восемь лет в Оперном театре когда-то проработал; это было давно, но какая разница. Главное, ты правильно понял про весь мир. На меньшее я, и правда, не согласен. Ну что, хватит с тебя? Пошли?

Хотел возразить, но и сам понимал, что хватит. Потому что повторять подвиг благовоспитанных дам, падавших в обмороки на первых выставках импрессионистов, ему не хотелось. Всегда был уверен, что столь избыточной впечатлительности способствовали туго затянутые корсеты; получается, не в корсетах дело. Как минимум не только в них.

* * *

Гулял по городу как во сне, камеру не достал ни разу и, страшно сказать, даже на телефон ничего не снял, хотя до сих пор никогда не пренебрегал священной обязанностью праздношатающегося туриста прилежно фотографировать все, на чем задержался взгляд.

Зато почти целый час охотился за трамваем, то есть все время сворачивал за угол, услышав характерный трамвайный звон; наконец опомнился: я же перед поездкой досконально изучил сайт про местный городской транспорт и точно знаю, что трамваев здесь нет, только автобусы и троллейбусы, да и те мне даром не нужны. Зачем куда-то ехать, когда по этим залитым солнечным светом улицам, можно ходить пешком, пить в кафе ледяной лимонад, складывать в карман разноцветные крышечки от бутылок, сворачивать во дворы, гладить дружелюбных котов, срывать с деревьев спелые желтые дикие сливы, рассеянно улыбаться своим отражениям в пыльных оконных стеклах – большеглазым, растерянным, с желтыми ртами и синими скулами, иногда очень старым, иногда – пронзительно молодым.

* * *

На следующий день Вацлав вышел к завтраку поздно, он уже допил кофе и доедал четвертый по счету бутерброд. Спросил:

– Не очень торопишься? Полчаса посидишь? Я тебе за это еще кофе сварю.

Честно ответил:

– После того, что я вчера видел, из меня веревки вить можно. Если вам надо, хоть до вечера просижу.

– До вечера не придется, я, сам видел, быстро работаю, – откликнулся старик.

Поставил джезву на плиту, уткнулся в телефон и вскоре заулыбался, да так мечтательно, словно сегодня в инстаграме кто-то выложил подробную карту райских окрестностей с четкими указаниями, на каком автобусе туда можно проехать и куда потом от остановки идти.

Рисовал Вацлав на этот раз тоже как-то вполне мечтательно, по крайне мере, не столь стремительно и сосредоточенно, как в предыдущие дни. Вдруг, не отрываясь от работы, спросил:

– А ты же тоже художник?

Сказал правду:

– Уже нет. Раньше был.

– Ладно тебе, бывших художников не бывает, – отмахнулся Вацлав. – А что ты сам этого пока не понял, нормально. Молодой слишком. Успеешь еще.

Подумал: «Мне бы его оптимизм».

Ну, это обычное дело: очень легко быть оптимистом, рассуждая о чужих делах. С собой этот номер не проходит. Некоторые факты о себе, не внушающие особого оптимизма, к сожалению, просто знаешь, и все.

Сегодня Вацлав не нарисовал вообще ничего мало-мальски похожего на человеческое лицо, сплошная густая мелкая штриховка, как будто на одной из альбомных страниц пошел дождь.

Впрочем, сам художник остался доволен. Сказал: «Вот это точно пойдет в работу», – и отпустил натурщика с миром, гулять и плакать, ну то есть не по-настоящему плакать, конечно, не по щекам слезы мазать, а только ощущать их соленую горечь где-то внутри, так глубоко, на самом дне своего существа, куда давно не забирался. И не стал бы, будь его воля. Но воля была не его.

Уже возвращаясь домой в темноте, прошел мимо ярко освещенных окон небольшого пивного бара; сперва удивился – вроде бы на этой улице никаких баров не было – но потом, конечно, подумал: «Да откуда мне знать – было, не было? Я всего четвертый день в этом городе, и добрую половину времени брожу, будем честны, как во сне».

Замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, залюбовавшись теплым, почти оранжевым светом внутри заведения. И вдруг увидел там своего квартирного хозяина. Вацлав в знакомой футболке с черепом восседал на табурете у стойки, окруженный большой, пестрой компанией, бурно жестикулировал и смеялся, жмурясь от удовольствия. Надо же, какая все-таки отличная старость бывает у некоторых непризнанных гениев. Или все-таки признанных? Черт его разберет.

Хотел зайти, поздороваться, может быть присоединиться к веселой компании, если позовут, выпить с ними кружку-другую пива, познакомиться, поболтать, но в последний момент почему-то оробел, хотя стеснительным отродясь не был. Подумал: «Он меня пригласит из вежливости, ну и буду сидеть среди них как дурак, лишний, никому не знакомый, с не особо свободным английским и далеко не каждому в этом городе понятным русским, зачем это все?» – и направился к дому. В конце концов, выпить пива можно и одному.

Но даже оставшийся еще с первой прогулки сидр не открыл. Пить в настолько растерзанном настроении – ищи дурака. Знаю, как такое обычно заканчивается, что в итоге от меня остается, и каким жалким дерьмом начинает казаться этим остаткам моя в общем совсем неплохая жизнь. Не хочу.

* * *

Спал этой ночью крепко, но все равно плохо: сны были, как в юности, длинные, тягостные, заполненные мучительными подробностями, давным-давно позабытые кошмары о заброшенных новостройках, лабиринтах зеркальных комнат и лифтах, которые хаотически движутся во всех направлениях сразу, в такие даже заходить необязательно, сами вокруг тебя как-то незаметно образуются и увозят неизвестно куда.

Однако проснулся почему-то в приподнятом настроении, на удивление свежий, бодрый и полный каких-то невыразимых, невнятных, но сильных желаний, как будто вместе с кошмарными снами к нему вернулся тот пылкий мальчишка, которому они когда-то отравляли существование. А быть этим мальчишкой оказалось так здорово, что ладно, пусть будут кошмары, если без них не обойтись. Нормальная цена.

Вацлав ждал его в кухне, свежий и бодрый, даже без телефона в руках.

– Ты думаешь, будто перестал быть художником, потому что испугался, – не здороваясь, сказал он и вручил красную кружку с горячим кофе. – Не знаю, чего именно, да и неважно. Все мы иногда чего-то пугаемся и отступаем с выбранного пути. И потом честно страдаем, полагая себя предателями, которых даже Люцифер в девятом кругу ада откажется жевать, потому что ему противно. Не тот масштаб! А потом проходит время, и мы возвращаемся на тропу. И выясняется, что никакое это было не отступничество, а просто технический перерыв на посещение ада, которой зачем-то сочинил вдохновенный Дуранте дельи Алигьери. Поэты вообще горазды всякие ужасы на пустом месте громоздить, и мы сами не лучше… Так, стоп, ты же только проснулся, а я разумничался. Извини. Пей кофе спокойно. Молчу.