— Кровищи из тебя, Африкан, вылилось, как из быка. Вдруг у тебя голова пробита — того гляди, мозги наружу выплеснутся?

— Не боись, не выплеснутся. Лучше помоги перевязаться. Ладно?

Африкан оказался человеком запасливым — у него не только чистая холстина и вода в оловянной немецкой фляжке оказались в сидоре — в небольшом госпитальном пузырьке, замкнутом деревянной пробкой, плескалась и водка. Удалов выдернул деревяшку и восхищенно потянул носом:

— Ну ты, брат, даешь, я бы ее давно на лечение мозолей пустил.

— Каких мозолей?

— Тех, которые в желудке. Чтобы они не допекали, их надо регулярно смазывать водкой.

Африкан и холстину заранее приготовил так, как только в госпитале и могли приготовить — скатал в два длинных рулончика. Как бинт. Для перевязки «бинты» были великоваты, поэтому Удалов оторвал часть от одного из них, намочил водкой.

— Подставляй-ка, паря, бестолковку. Я, конечно, не сестра милосердия, но раненых мне приходилось перевязывать.

Бембеев скривился в ожидании. Удалов это заметил, подмигнул Кривоносову, с интересом наблюдавшему за процедурой, потом аккуратно смыл водкой застывшую кровь, наложил холстину Африкану на голову и похлопал того ободряюще по плечу:

— Терпи, казак, атаманом будешь.

Бембеев с трудом раздвинул спекшиеся губы:

— Какого войска? Оренбургского?

— Калмыцкого.

— У нас там свой атаман имеется. Нойон — князь… Он всем командует. Единолично.

— Не слишком ли жирно?

— Да и с оренбургским можно проскочить мимо. На это место наш командир полка в будущем обязательно станет претендовать.

Кривоносов сплюнул на дно окопа:

— Ну, ему до атамана так же, далеко, как Африкану до своего нойона, — сказал он и умолк.

— Для этого нужно быть генералом, — подхватил Удалов, — а до генерала Дутову еще служить да служить. Знаешь, сколько хлеба и соли надо смолотить?

С перевязанной головой калмык выглядел картинно — походил на древнего воина, невесть каким образом прорвавшегося сквозь времена и очутившегося в этом сыром, грязном окопе. Он поднялся, ногой отодвинул в сторону снарядный ящик, на котором сидел.

— Хоть красные мухи перестали перед глазами роиться, — чужим сиплым голосом произнес он.

— Может, тебя все-таки сдать на руки какой-нибудь симпатичной сестричке милосердия, — предложил Кривоносов. — Отдохнешь, кашей подзаправишься… А?

— Не надо.

— Смотри, паря. Вольному — воля…

На рассвете, когда природа сделалась тусклой, невзрачной, деревья будто слиплись друг с другом, а высохшая трава в нескольких местах покрылась хрусткой изморозью, вновь появился пес-связник. Его заметили на подходе к линии казачьих окопов — осторожного, подрагивающего от холода и ощущения опасности, с поджатым хвостом, растолкали дремлющего под брезентом Удалова.

— Твой приятель опять приперся…

— Какой приятель?

— Пес немецкий. Который туда-сюда бегает.

— А-а, — Удалов с хрустом потянулся, зевнул. — Этого «кабысдоха» надобно снова словить.

Пес обошел казаков стороной, на бегу схватив какую-то полезную для живого организма травку, в лощинке присел, огляделся. Посмотрел на макушку высокого раскидистого дерева, которую облюбовали для ночевки крупные мрачные вороны, потом пробежался взглядом по длинным брустверам казачьего окопа и, поспешно вскочив, понесся к окруженцам. Через несколько секунд он исчез.

— М-да, — тусклым голосом проговорил Удалов, ухватился рукой за небритый подбородок, подвигал его из стороны в сторону, будто деталь некого механического агрегата. — Времени у нас есть часа два. Надо снова идти в деревню, за подругой для этого хахаля.

Он потянулся, сладко похрустел суставами, потом всадил носок сапога в выбоину в боку окопа вместо ступеньки и ловко вымахнул наружу. Скатился в ложбинку, из нее перебрался в лесок — здесь неприятельская пуля уже не могла достать. Тут Удалов распрямился, подождал Кривоноса — на этот раз в походе в деревню сопровождал его он, а калмык остался в окопе, — и потрусил скорой походкой по натоптанной тропке к домам, украшенным высокими соломенными крышами.

В деревне Удалов решил повторить свой прежний фокус — достал кусок хлеба, перекрестил его, сделал несколько пасов пальцами, произнес пару нужных слов и поднял над головой. Громко свистнул:

— Фьють! Собака!

Но собака не появилась — то ли забилась в глухой угол и теперь спала, ничего не чуя, то ли ее убили, то ли поймал какой-нибудь рачительный хозяин-румын, привыкший, чтобы всякая скотина была приставлена к делу, и посадил на цепь. Удалов огорченно пошмыгал носом:

— Кобеля немецкого мы можем поймать только на течку, как карася на жирного навозного червяка, — сказал он. — Другого способа нет.

— Думаешь, не дастся?

— Определенно не дастся.

Им повезло — на противоположной околице они поймали другую суку, за которой, выстроившись в цепочку по какому-то своему рангу, бежали кобели, — темную, с серыми грязными пятнами на спине и боках, «в яблоках», будто шкуру этой псине подарил какой-нибудь жеребец.

— Вот она-то нам и нужна! — обрадованно вскричал Удалов и свистнул суке.

Та оглянулась на свой почетный эскорт, кобели, словно поняв, что должно произойти, протестующе замотали тяжелыми лобастыми головами, зарычали грозно, отпугивая людей от своей избранницы. Удалов в ответ лишь рассмеялся, снова коротко свистнул, щелкнул пальцами, что-то сказал, — Кривоносов слов не разобрал, — и кобели остановились, как по команде, понурив головы. Сука прощально глянула на них, взвизгнула тоненько, по-девчоночьи, и потрусила к казакам.

— Це-це-це, — поцецекал языком Удалов, подзывая ее.

Сука перешла с трусцы на бег.

— Извини нас, подружка, — сказал собаке Удалов, — нам надо спешить. Иначе красавец кобель скроется в туманных далях. А нам этого допустишь никак нельзя.

Умная псина, для которой «це-це-це» значило больше, чем для иного новобранца длинная речь ротного командира, завиляла хвостом и, подбежав к Удалову, ткнулась носом ему в руку.

— Ах ты, моя Василиса Прекрасная, — проговорил Удалов душевно, — покорительница всех псов в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, вместе взятых…

Сука завиляла хвостом сильнее, слова человека ей понравились, — растянула пасть в улыбке.

— Пошли! — сказал ей Удалов, хлопнул ладонью по штанине, и собака поспешно пристроилась к его ноге.

— Молодчина! — похвалил суку Удалов, извлек из кармана кусок хлеба и сунул ей в зубы.

За кобелем-связистом следили во все глаза — когда он появится.

— Тому, кто первым увидит кобеля, — приз, — объявил Удалов, достав из кармана искусно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, надраенную до блеска. Зажигалка смотрелась, будто золотая. Мечта, а не изделие.