Исправленное Моцарт-младший взял с собой.

Удостоенный редкой чести — звания Академика (и при том по высшей категории: compositore), направляемый безжалостной рукой своего отца Иоганна Георга Леопольда, — Амадеус чувствовал себя не в своей тарелке: ему становилось то жарко, то холодно, он ощущал себя то бесконечно счастливым, то бесконечно несчастным, едва ли не круглым сиротой.

И хотя говорили: на присвоении ему звания Академика настоял падре Мартини, маленький чудесный немец знал — настоял отец. А падре Мартини, францисканский монах и тайный распорядитель дел в Academia filarmonica, несмотря на любезничанье и зудеж Моцарта-старшего, несмотря на увещевания великого герцога Флорентийского и других высоких особ, — на это лишь согласился. Согласился скрепя сердце, словно бы чуя великий вред, какой может нанести преждевременное отличие пока еще простоватым, но и дивным сочинениям этого пылкого подростка, mizere pargoletto...

История про Моцарта была первой из услышанных Евстигнеем в монастыре Сан-Франческо. Рассказал ее встречавший на крыльце Петруша.

Но Евстигней ждал не историй, ждал встречи с падре Мартини.

День клонился к вечеру. Петруша щебетал в монастырской гостинице. Встреча откладывалась. Евстигней — загрустил…

И все же в тот день — один из последних дней декабря 1782 года — встреча достопочтенного францисканца, именуемого падре Мартини, и скромного чужеземца Евстигнея Фомина произошла.

Случилась она после вечерней молитвы, в опоясывавшей главное здание монастыря галерее, куда Евстигнея вывел продышаться Петруша и где на минуту оставил его.

Началась встреча странно: увидав незнакомца, старый монах запел. Падре и начинал когда-то как певец. Даже серьезно подумывал о певческой карьере. И вот теперь нежданно-негаданно песенную выучку свою припомнил.

Веселые огоньки играли в глазах у францисканца. Сразу угадав в молодом чужестранце нового ученика, он не стал ждать представлений и приветствий, не стал склоняться в поклоне: запел.

Всего несколько нот прозвучали в сонном воздухе галереи. Мелодия, из этих нот составившаяся, была понятна и русскому, и итальянцу. Отдаленно она напоминала григорианский хорал.

Старый монах трижды повторил одну и ту же коротенькую попевку, скрепленную не звучными латинскими словами, а названиями нот. После третьего повтора вновь пришедший понял: ему следует повторить и развить попевку.

Легкая оторопь взяла Евстигнея: «Как же это? Не мучаясь и не пыхтя — вдруг взять да и взвить мелодию, как... как ту серебряную канитель... А думать? А учиться?»

Однако, взглянув еще раз на будущего учителя и увидав веселые огоньки в его глазах, понял: «Да! Так! Меньше корпеть, звонче лететь. Быстрее, выше, веселее! Надо бежать по песенной дорожке наобум, а уж потом все обдумывать, все закреплять!»

Бережно, плотным и мягким лирическим баритоном, стал Евстигней монаху вторить. Сперва мелодия сама себя вышатывала, не знала, куда ей двигаться, топталась на месте. Потом — выпрямилась, обрела очертания, смысл.

Падре Мартини, где мог, помогал. В нужных местах и в паузах, возникавших от ученического неуменья, он устанавливал голосом — как те вешки над петербургскими болотцами и гатями — нужную высоту звуков.

Голос падре был слабоват, но чист. Совместная мелодия делалась точней, искусней. И еще становилась неотвратимой и словно бы кем-то предопределенной.

Старому францисканцу нравилось то, что голос нового ученика имел широкий диапазон. Чувствовалось: голос этот не убоится ни высот, ни бездн.

А каков голос, таков и человек. Это падре Мартини вывел давно и вывел крепко.

Теперь двум голосам недоставало третьего. Может, и четвертого. Почувствовав это, падре Мартини, все так же весело на ходу напевая и маня за собой вновь прибывшего, двинулся в комнату для занятий, где стоял старинный, имеющий крыловидную форму инструмент — клавичембало.

Евстигней следовал за падре, не отставая.

До-ми-соль-до. До-соль-ми-до. Ре-фа-ля-ре. Ре-ля-фа-ре.

Ми-соль-си-ми. Ми-си-соль-ми. Фа-ля-до-фа. Фа-до-ля-фа.

Арпеджио вверх. Арпеджио вниз. Вверх, вниз, вниз, вверх!

Давно известные названия нот вдруг стали приобретать иной смысл, окрашиваться в иные цвета, разрастаться фигурно.

До было крепко сбитым домом. (Крыша светила красным.)

Ре — ветром ревущим. (Мутно-стекольным, режущим лицо и руки).

Ми — милостию Божией. (Желтоватым и нестрашным, тихо прибывающим солнечным светом, та милость — волна за волной — лучилась.)

Фа — закрутилось вдруг ловкой фабулой, басней.

Соль — пищей и благословением пищи.

Ля — чистотой полей, круглотой озер.

Си — тканью, то бишь тесситурой самого пения, так славно определявшей высотное положение звуков по отношению к возможностям голоса!

И только си-бемоль сверкало черно-серебряной ртутью, гулко гремело ртутными шарами, а иногда пугало отсутствием всего: воздуха, движения, самой жизни.

«Ртуть, ртуть, ртуть! Музыке в ней утонуть!»

Грозный и ласковый бег нот, по-новому составившихся, закружил, унес, позволил днями и неделями ни о чем, кроме небывалых нотных сочетаний, не помышлять…

Монастырь Сан-Франческо да Болонья вид имел величавый.

Круглая ротонда, две колокольни, вытянутые вверх нефы создавали впечатление громоздкой важности. Встав на цыпочки, за колокольнями тянулись ввысь два десятка кипарисов, курчавились буковые деревья. Бук словно напоминал: здесь Италия северная. Дальше — Альпы: чистые снега, белый пламень вершин и вер...

Близ монастыря чаще всего бывало малолюдно. Только в праздники народ сюда и притекал. В прочее же время — никем, кроме птиц, не нарушаемое спокойствие, монотонные службы, скуповатое церковное пенье.

Евстигней вышел за ворота, огляделся.

Уже четыре месяца обучался он у падре Мартини. Вручив ему при первой же встрече рекомендательное письмо из Петербургской Академии художеств, которое, впрочем, так и лежало нераспечатанным на столе у падре (не нуждался старый францисканец ни в каком чтении после совместного пенья!), Евстигней сразу окунулся в наинужнейшее и небывалое. Нежность, испытываемая им когда-то лишь к матери, нежность великая, сыновняя, вдруг перекинулась на старого монаха...

Кончался март. Надвигалось жаркое средиземноморское лето. Евстигней ждал задержавшегося в монастырской гостинице Петрушу.

В учении Петруша Скоков усердствовал не слишком. Зато по части чревоугодия и всего иного был куда как ловок.

Утро было раннее. День впереди открывался ясный, чистый, правда и пустоватый: как зеленовато-серая даль (если, конечно, глядеть не на север — на юг).