Тоже очень трогательно…

Он так забавно пожирал Лелю взглядом — исподтишка, искоса, исподлобья, когда думал, что она не смотрит…

Боже упаси, она не собиралась не то что крутить с юным Адонисом роман, а даже и сколько-нибудь поощрять его… взгляды.

Но ловить их было, чего уж там, приятно. И — странно. Как это — приятно? Разве так может быть? Словно она все еще — живая. Но ведь она умерла вместе с Леней — канула в стылую темную воду, под острые ледяные осколки… И вдруг — приятно?

— Ну что, все сыты? — вежливо спросила Леля, чуть тряхнув головой, словно отбрасывая странные свои мысли. — Если нет, могу быстренько сырные шарики сообразить. Или кексик.

Алик поднял наконец глаза и улыбнулся. Так смущенно-потерянно, что она… улыбнулась в ответ. Едва-едва, самым краешком губ, но — улыбнулась. Как будто забыв на мгновение о непрестанно грызущей внутри боли. Или это не она забыла, а боль, испугавшись наивного, смешного мальчика, отступила?

Или просто захотелось чуть-чуть утешить этого неправдоподобно красивого, но столь же неправдоподобно стеснительного парнишку? Да, пожалуй. Уж если ее саму никто и ничто утешить не может — так что кажется, будто никакого утешения в природе вовсе не существует. А оно существует! Вон как засияли мальчишкины глаза в ответ на едва обозначенную Лелину улыбку!

— Ну тогда бог с ними, с шариками, просто чайку, — резюмировала Леля, щелкая кнопкой электрического чайника и опять слегка встряхивая головой: что за мысли лезут, что, в самом деле, такое?

Поднявшись из-за стола и отвесив Леле церемонный поклон, Алик вдруг… поцеловал ей руку! Обыденнейший жест, сколько раз ей целовали руки — на приемах, презентациях и прочих мероприятиях! И не поцеловал даже — едва коснулся кожи. Легко, мимолетно, почти невесомо…

Леля вздрогнула, словно от ожога. Впрочем, почему — словно? Легчайшее, почти неощутимое прикосновение отозвалось во всем теле ослепительной, обжигающей вспышкой — от макушки до кончиков пальцев. Так вспыхнувшая в кромешной полночи молния озаряет залитый дождем сад: каждый куст, каждое дерево, каждую травинку — до мельчайшей веточки, до дрожащих на ней крошечных капель…

Мия у окна что-то тихо обсуждала с Конрадом.

— Леля, — неровным, срывающимся голосом, почти шепотом, глядя не на нее, а на собственные джинсовые коленки, проговорил Алик. — Это я попросил Мию к вам в гости навязаться. Вы можете счесть меня ужасающим наглецом. Можете даже выгнать. Но я все равно… Я не могу… Я должен… Можно вас куда-нибудь пригласить?

* * *

Леля и сама не могла понять, как все это получилось. Словно сидишь ты на линии прибоя, и солнце палит, и вода блестит, и мозг уже почти расплавился, только и хватает тебя на то, чтобы камешки бездумно перебирать… И одна из волн оказывается вдруг мощнее своих сестер — накатывает, захватывает тебя, кувыркает, тащит за собой — и ты ничего, ничегошеньки не можешь сделать. Не можешь сопротивляться захватившей тебя волне.

И, главное, не хочешь.

В университетском курсе английской литературы они — юные, ничего не понимающие в жизни дети — проходили «Театр» Сомерсета Моэма. Смаковали изящество стиля, тонкий психологизм и прочие ништяки. Несмотря на детальное до отвращения препарирование, роман Леле так и не разонравился. А вот советская экранизация доводила ее почти до бешенства. Нет, ну как так можно?! По книге пятидесятилетняя Джулия Ламберт выглядит не старше тридцати — ибо профессия обязывает, потому Джулия старается: массаж, диета и прочее. В английской экранизации все так и есть, и за это можно простить несколько вольное обращение с текстом романа. Потому что сохранено главное — его дух.

А Вия Артмане в этой роли? Нет, ну царственная, что да, то да. Несомненная примадонна! Но смотрится ведь как раз на тот самый полтинник! Потому и влюбленность ее в юного Тома выглядит не столько пронзительно, сколько смешно. Вроде тех дам, что Леля встречала на светских мероприятиях — в сопровождении молодых и прекрасных «мальчиков». Так и хотелось спросить шепотом: он из какой службы эскорта, такой прелестный? В то, что «мальчик» искренне влюблен в расплывшуюся (или, наоборот, скелетоподобную от вечных диет) стареющую тетку (пусть и в дорогущих туалетах и макияже от суперпрофессионального визажиста), верилось с трудом. Хотя, конечно, в жизни бывает всякое, и возрастное неравенство пары — еще не свидетельство того, что их любовь — неправда.

История Нинон Ланкло — не выдумка.

И Мика вон не парится: и замуж то и дело выходит, и мальчиков в промежутках между мужьями заводит. Еще и смеется: они сами заводятся. И, кстати, Микины мальчики, на двадцать лет ее младше, глядят на нее с обожанием и впрямь искренним. Еще бы! Эффектная, стремительная, сокрушительно обаятельная — кому тут вздумается вспомнить про «баба ягодка опять»? Ну морщинки, ну кожа уже не так свежа, как в двадцать лет, но, как сказал однажды Дим: кто станет обращать внимание на морщинки, когда глаза горят?

Леля подобного рода мезальянсы не осуждала, даже не смеялась над ними, просто смотрела словно бы вчуже — меня все это не касается. Примерно как страсти футбольных болельщиков: ясно, что чувства их вполне искренни и пылки, но лично у нее внутри ничего на эти страсти не отзывается. Не ее «костюмчик».

И вот — здрасте-пожалста, Алик. Нежданно-негаданно.

Леля удивлялась сама себе, но, хотя и чувствовала себя в этих отношениях немного странно, опускать стыдливо глаза ее вовсе не подмывало. Потому что — всякое в жизни бывает. Параллели с литературной Великой Актрисой, закрутившей роман с ровесником своего сына, напрашивались, конечно. Но подумаешь, параллели! Может, у нее как раз редкое исключение из общего правила случилось. Вон счастлива же Пугачиха со своим Галкиным! Почему бы и Леле не… Тем более — не влюблена же она в Алика? Нет, конечно! Ну… разве что самую-самую чуточку!

Ульяна мезальянс не одобряла явно и недвусмысленно: перед визитами к матери непременно звонила: ты одна? Как будто намекала, что недовольна происходящим. Ну да, еще бы ей быть довольной: мать связалась с мальчишкой из ее, Ульяниного, круга! Скандал! То, что Леля и сегодня выглядела максимум старшей сестрой собственной дочери, в расчет не принималось. Все равно скандал и сущее неприличие. Правда, вслух своих претензий Ульяна не высказывала, но поглядывала на Лелю угрюмо, исподлобья и словно бы испытующе.

Дим отмалчивался. Вытаскивать Лелю на прогулки перестал — да и зачем, если и без него есть кому, — только однажды, когда она в открытую спросила: ты что, недоволен? — пожал плечом: это твоя собственная жизнь, тебе и решать. Только попросил быть поосторожнее. В каком, интересно, смысле?

Мамуля, с тех пор как Леля забрала у нее ключи, носа к дочери не показывала — изображала, что оскорблена до глубины души. Только однажды, позвонив, высказалась в духе: опомнись, не позорься и еще что-то про то, что это Мика со своими проповедями о свободе в нынешнем Лелином «падении» виновата.

Мика была единственным, пожалуй, человеком, чье мнение Лелю действительно беспокоило. Но подруге внезапно предложили стажировку аж в Лондоне — на полгода! Фантастическая удача! Журналом, который Мика отнюдь не собиралась бросать, приходилось руководить дистанционно, по скайпу. Так что времени на то, чтобы вникать еще и в Лелины дела, у подруги не оставалось вовсе. Так, дежурные созвоны, чтобы убедиться, что все живы-здоровы. И слава богу! Леле почему-то казалось, что Мика бы Алика не одобрила. Хоть и советовала «отвлечься» от горя с кем-нибудь молодым и сексапильным, но — не одобрила бы. Опять сказала бы, что терять голову от мужчины — это неуважение к себе, и не важно, насколько объект красив и обаятелен.