— Эй, ты, счастливый лгунишка, словоохотливый пердунишка, как быть с ними?

Я хочу спросить и читателей этой замечательной заметки:

— Эй, вы, жалкий и рабский народец; эй, вы, верноподданные варварским идеям, ответьте: как быть с ними?

Как быть с вашими сыновьями, регулярно поставляемые вам же в надежных коробах из цинка?

Маленькое деревенское кладбище, похожее на лоскутное одеяльце, сползало в овражек, поросший чахлым и пыльным кустарником. Большинство могил было заброшено — на них темнели бедные деревянные кресты. Живые были слишком заняты бытием и не торопились навестить мертвых.

Мы с Иваном медленно шли по тропинке; за деревьями высеребривалась утренняя речушка. На отдаленном поле пылили трактора.

— Залипухинские, — сплюнул Иван. — Чую, свадябка сбудетца горяча…

— А что такое?

— Женишок Петюха из Залипухино, а мы с ними, как красны с белыми.

— И что?

— Воюем помаленька, — и, отмахнувшись, показал на могилу.

На ней ещё сохранился шалашик из венков. Высохшие цветы казались из жести. В них прятался портрет Вани в застекленном квадрате. Мой друг был юн, чист и вихраст. И смотрел из прошлого дружелюбно и весело.

По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то — Ваню не вернуть. И таких как он.

— Лучших выбивають, суки кремлевы, — вытаскивал из сумки бутылку водки. — Помянем раба Божьего?

— Помянем, — сказал я.

— Тебе ж, друже, няльзя, — вспомнил Иван.

— По такому случаю можно.

— Гляди, солдатик… — разливал водку по граненным стаканам. — Для кого жива вода, а для кого…

— Ничего, живы будем, не помрем, — сивуха рвалась из стакана, перебивая все остальные запахи утра. — Пусть земля Вани будет пухом.

— Пусть!..

Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса… и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.

Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.

Первое, что вижу после полета среди кусков метеоритных потоков, знакомая и родная синь стяга, реющая над головой.

Боли нет — такое впечатление, что нет и меня. Потом слышу далекий тракторный трёкот, шум летних теплых деревьев и голос:

— Леха, ты чего, братан?

— А что?

— Брыкнулся в цветник, — набрякшее лицо человека. — Это я, Иван. Зачем пил-та? Во-о-он поцарапалсь.

Я проверяю щеку — кровавый оттиск розы на ладони. Но боли в кишках нет.

— Ну ты, блин, даешь? — переживает Иван. — Как сейчас-та?

— Ничего, — отвечаю. — До свадьбы заживет.

— Не, — думает Иван. — Сегодня ж свадьба-та?

Казалось, вся деревня готовилась к предстоящему торжеству. Над огородиками тянулся хмелящий дымок — хлопотливые хозяйки наваривали самогон. Поднимая столбы пыли, над местным бездорожьем летали, как ракеты, мотоциклетки и малолитражки. Тормозили у дома невесты, выгружались и снова пылили в соседнее Залипухино. По-видимому, действительно свадьба обещалась быть всенародной.

Мы же с Иваном плелись по деревенским улочкам, останавливаясь у каждого подворья. Старики и старушки внимательно знакомились со мной, виноватились: а мы вот живем, хлеб жуем, а молодые вон… Эх, война-война, будь она проклята вместе с теми, кто её начал, чтобы гореть им вечно в аду, христопродавцам.

Потом мы присели на самодельную скамеечку под скосившимся забором. Иван закурил. В пыли лежали куры, как солдатские пилотки.

— Что-то не так? — спросил я.

— Тут тако дело, Леха, — сказал Иван. — Тебе для ориентаци, так сказать…

— Что?

— Страсти у нас всяки, — пыхнул дымом, посмотрел в небо. — Вообчем, Зинка, невеста нынешня, гуляла до армии с Ваней… И вроде как забрюхатила…

— И хорошо, — сказал я.

— Не очень-та. Ваня в армию, а она с другим. С Петюхой…

— Женихом?

— Ага, — вздохнул. — А тетка Маня, ну, маманя Вани: женихайтесь, а дятя, как уродитца, збираю я.

— И что?

— А Петюха, что дятя его, и Зинка ему об энтом…

— Ну, — почесал затылок, — какое-то у вас латиноамериканское Залипухино?

— А то, — согласился Иван. — Живем вроде у кино. У нас ж бяда, когда энту мандю мылять на экране, коров бабы не доють.

По дороге трещал старенький кургузенький «Беларусь». Измызганный тракторист, чертом прыгая на высоком сидении, проорал нам с веселым исступлением:

— А свадьба пела и плясала. И было этой свадьбе места мала-а-а!..

— Свадебка-то будет мордобойная, — заметил я.

— Это уж, как повернеца, — философски заметил Иван. — Все зависить от людей.

— Люди — наше богатство, — усмехнулся я.

— Как урожай, — уточнил Иван, — в закромах родины.

… Встречал нас брёх дворняжки — мелочилась под ногами, когда мы проходили по летнему дворику. Иван гаркнул:

— Цыца, Цезарь, мать твою римску так!

Песик чихнул, и наступила тишина — мы прошли к дому. Он был старым, краска облупилась и висела лохмотьями.

— Тетка Маня, — крикнул Иван, — энто мы!

— Кто там? — дверь скрипнула. — А ребята, — на пороге появилась женщина небольшого росточка с покрытой темным платком головой, похожая на школьную сельскую учительницу. Впрочем, она ею и работала. Лицо было неестественно постаревшим.

— Это Алеша, тетка Маня… А хозяин-та где? На уборке?

— Да, — протянула руку. — Здравствуй, Алеша.

Рука мамы моего друга была холодна, как Город, где погиб её сын.

Потом я один сижу в сумрачной комнате. Это комната Вани Стрелкова. Он здесь жил. На стенах — любительские фотографии. Окно задернуто шторами, и от сумерок фотографии кажутся размытыми. Как наши судьбы.

Мы с Ваней дали слово друг другу, что если вдруг что-то случится… Это немилосердно к живым, но это нужно им, павшим… Это нужно тем, кто выжил и вернулся из того, простреленного мира.

Потом мой голос заполняет пространство комнаты, мой голос глух и спокоен. Никогда не подозревал, что о смерти можно говорить так спокойно. Я бы возненавидел человека, который так спокойно рассказывает о гибели своего товарища, если бы этим человеком не был я сам.