Джосайя вздохнул.

– Не могу. Так будет лучше. Генриетта Мария может присутствовать на пиру. Она усердно трудилась и заслужила это. Но что касается остальных увеселений… Я говорю: нет.

Я невольно сжала кулаки. Прекрасно понимая, что сейчас мне нужно выбирать слова крайне осторожно, я все-таки не совладала с чувствами. Будто что-то вспыхнуло внутри, меня обдало жаром, навернулись слезы.

– Она слишком юна, – продолжал мой супруг. – Я не уверен, что она смогла бы вести себя приличествующим образом, даже если…

– Вы ее стыдитесь, – сказала я.

Он заколебался лишь на мгновение. Этого было мне довольно.

– Я жалею ее…

– Она – истинное чудо! Повитухи твердили, что я никогда более не выношу дитя, после Чарльза. И – вот она. Ваша единственная дочь, Джосайя. Чудо.

– Я не забываю об этом. Никто не мог подумать, что ты сумеешь выносить еще одного ребенка. Но, может быть, от этого все ее… трудности.

В словах Джосайи ясно слышался упрек, который и прежде сквозил в его уклончивых речах: мол, в том, что у Гетты не вырос язык, виновата я. Мое чрево не сумело выносить полноценное дитя. Чего-то не хватило – либо во мне, либо в зелье.

– Она поцелована Богом! – выкрикнула я. Джосайя поднял на меня глаза. Один беглый взгляд, от которого мой гнев разгорелся с новой силой. – А вы с этим не согласны? У вас другое мнение?

Он поднял руки, словно прося пощады. Я начала утомлять его.

– Успокойся. Конечно, я не считаю, что Генриетта Мария – демон. Ты слишком возбуждена.

– Совсем нет. Но вы хотите спрятать собственную дочь!

– Все увидят ее на пиру, Анни. Я не стану прятать ее, но должен ее защитить, – Джосайя встал и зашагал по комнате, скрипя кожаными сапогами. – Мы будем вводить ее в общество постепенно. Она еще не готова. Слишком мала, совсем еще дитя. Мы избаловали ее, позволяя бегать по дому, как заблагорассудится. Но это надо прекратить. Ее будут обучать.

– Обучать?

– Придворным манерам. Мы, однако, уже не успеем выучить ее к приезду гостей. Мы не можем рисковать, нельзя допустить ошибки. Ни единой! Я не решаюсь предположить, какими могут быть последствия. Нет ли у тебя видений, где я в немилости, изгнании – из-за выходок Генриетты Марии? Все должно пройти как по маслу.

Его сапоги скрипнули, и мой гнев испарился. Но я слышала не скрип кожи. Я слышала другое: шорох деревьев в ночи, простирающих ветви над фигурой в плаще, собирающей травы. Ступку и пестик, растирающий смесь. Тайну и искушение в словах древнего заклинания.

– Вы будто намекаете, что наша дочь небезупречна.

– И тебе известно, что это правда.

От этих слов я задохнулась. Как мог Джосайя сказать такое о своем родном ребенке? Кажется, никогда еще я не ненавидела его с такой силой, как в это мгновение.

– Это известие разобьет ей сердце, – только и смогла вымолвить я.

– Я сам сообщу ей, если тебе не хочется. Где она сейчас?

– В саду.

Я отошла к окну, чтобы увидеть ее в мирном и спокойном настроении раньше, чем он вдребезги разобьет ее надежды. За окном все выглядело очень странно. Под грозовым небом все растения казались неестественно яркими. Мои новенькие кусты в форме геральдических лилий превратились в ярко-зеленые копья. Розы казались пятнами крови. За ними Гетта, стоя на коленях, пестовала свои травы. Из-под подола видны были ее лодыжки, перепачканные зеленью. Меня это не смущало. Ее милое личико было полно света, несмотря на тучи. Она казалась счастливой. Вот она улыбнулась, кивнула, склонила голову набок…

– Кто это? – раздался голос Джосайи у меня над ухом.

Я едва слышно чертыхнулась.

– Снова этот цыганенок. Он где-то ловко прятался. Я предупреждала его, чтобы держался отсюда подальше.

– Видишь? Теперь ты видишь? – Джосайя ткнул в окно. – Якшаться с цыганами! Именно об этом я и толкую!

Я отвернулась, слишком рассерженная, чтобы перечить.

– Я сама с ним разберусь, – с этими словами я выскочила из комнаты.

По лестнице я спускалась бегом, с громким топотом. Будь неладен этот цыган с его настырностью, будь он неладен – по его милости отец думает плохо о бедной Гетте!

Я влетела в сад. Воздух был тяжелым, как дыхание больного. Не удивительно, мимоходом подумала я, что растения чахнут. Даже земля как бы выгорела, пересохла и потрескалась.

Лиззи нигде не было видно. О чем она думала, оставив Гетту без присмотра?

– Гетта! Этот мальчишка тебя обижает?

Моя девочка вскочила и, подбежав, схватила меня за руку. Ее ладошка была в грязи, но не потная. Влажность, так изводившая меня, ее словно и не коснулась.

– Что происходит?

Гетта вдруг заулыбалась. Ее ресницы затрепетали, и я поняла, что она рассматривает мои бриллианты. Маленькая ручка потянулась ко мне, коснулась моей шеи.

– Не сейчас, Гетта. У тебя грязные руки. Позже ты сможешь как следует рассмотреть мое колье, – я отодвинула ее и посмотрела на мальчишку. Мерзкий оборванец не дрогнул под моим взглядом, не оробел. – Что же до тебя… Тебе здесь не место. И ты сам это знаешь. Это последнее предупреждение.

Он запоздало сдернул с головы засаленную шапку.

– Извините, госпожа. Я пришел только потому, что ищу работу.

– Цыгане не работают, – начала я, но Гетта вдруг потянула меня за руку. Она сложила пальцы в знак, один из тех, с помощью которых мы объяснялись. Лошадь.

– Он украл у меня лошадь?

Девочка нетерпеливо замотала головой, нетерпеливо кривя губы, как всегда, если ей не удавалось достаточно понятно донести свою мысль. Лошадь. Мальчик. Лошадь.

Оборвыш всполошился и вдруг заговорил с ней на своем цыганском наречии. Звучало кошмарно, было что-то демоническое в этих гортанных звуках. Но Гетта, кажется, понимала, она кивала и мычала в ответ.

– Мисс Генриетта Мария… – цыган уставился на меня своими черными, как ямы, глазами, – мисс думает, что вы позволите мне поработать здесь. С лошадьми.

Я удивилась тому, как он это понял. А как он осмелился предположить, что он понял Гетту лучше, чем я!

– Я не подпущу тебя к нашим лошадям ближе чем на сотню ярдов, – прошипела я. – Тебя, конокрада.

Гетта отбросила мою руку.

– Пожалуйста, мистрис. Пожалуйста. Мой народ умеет обращаться с лошадьми. Ваш слуга прогнал нас с пустоши, а что же нам теперь делать? Что мне есть?

Я помолчала. У него и в самом деле был жалкий вид, весь в лохмотьях, он раболепно склонился передо мной. Гетта снова подала мне знак. Ничего.

– Я знаю, что у них ничего нет, Гетта. Но не я в этом виновата.