В начале сентября 1936 г. аресты людей, с которыми ранее работал Фурер, продолжились: 3 сентября – Михаил Васильевич Михайлик, 5 сентября – Михаил Маркович Киллерог. Примерно в это время Я.А. Лившиц при встрече сообщил Фуреру, что на него (Лившица) имеются показания. М.Н. Лившиц-Троицкая свидетельствовала: «После Сочи я Фурера не видела. Он к нам не заходил. Я только знала, что Лившиц ему рассказал, кажется 7 сентября, о показаниях троцкистов на него. Я с Лившицем даже считали, что Фурер не хочет к нам прийти, потому что переменил отношение к нам, как это произошло со всеми, после начавшейся истории с Лившицем» [392].

Собственное душевное состояние на тот момент Фурер описывал так: «Мне стало казаться, что любая из этих гадин, стараясь выпутаться и вконец изолгавшись, может выпустить и на меня несколько капелек бешеной слюны. Когда при все новых и новых разоблачениях в измене людей, которые дышали с нами вместе одним воздухом, я слышу печальные возгласы товарищей – “больше никому нельзя верить” – я содрогаюсь. Ведь вот где-нибудь, кто-нибудь кинет на меня тень подозрения, и мое партийное имя будет запятнано. […] Именно теперь, когда мне оказали новые знаки доверия, предложили важную работу в радиокомитете, я понял, что не переживу самого мельчайшего недоверия, если ложь врагов его вызовет» [393].

Однако в рутине партийного делопроизводства страдания и страхи Фурера не были заметны. 5 сентября 1936 г. секретариат МК ВКП(б) утвердил организационный комитет 2-й областной выставки народного самодеятельного изобразительного искусства под председательством Фурера. 10 сентября секретариат МК и МГК рассмотрел вопрос о проведении областной и городской конференции Осоавиахима. Одним из инициаторов рассмотрения был Фурер[394]. 15 сентября бюро МК включило его в комиссию по подготовке и проведению празднования XIX годовщины Великой Октябрьской революции[395]. Как вспоминал Хрущев, Фурер попросил несколько дней на подготовку и уехал в дом отдыха[396].

Новость о самоубийстве Фурера и оставленное им письмо произвели эффект разорвавшейся бомбы. Много позднее Хрущев делился собственными впечатлениями: «Вдруг мне сообщают, что он застрелился. Я был удивлен. Как такой жизнерадостный, активный человек, молодой, здоровый, задорный, и вдруг окончил жизнь самоубийством?»[397] Очень эмоционально переживал смерть товарища другой член бюро МК М.Ф. Постоловский. М.Н. Лившиц-Троицкая свидетельствовала: «После смерти Фурера к нам заехал Постоловский, рассказал нам о настроениях и разговорах Фурера и расплакался, что может быть [о]н виноват, что не уберег человека. Пробыл он минут 20–30 всего и уехал»[398]. Куратор московской парторганизации Каганович, по словам Хрущева, также был шокирован произошедшим: «Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог успокоиться. Как это так, Фурер застрелился?»[399]. Несмотря на самоубийство, похороны соратника организовала московская парторганизация.

Долгое время о содержании письма можно было судить только по воспоминаниям Н.С. Хрущева[400]. Следует отдать должное памяти Никиты Сергеевича: он запомнил общий стиль документа («человек исповедался перед смертью»), обращение непосредственно к лидеру партии И.В. Сталину («О Сталине он говорил там тепло»), даже одну из упомянутых в письме фамилий – заместителя наркома путей сообщения Я.А. Лившица («Автор очень расхваливал Лившица, что это честный человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист»). Удивительно, но ему удалось передать даже смысл письма – правда, с собственными вольными трактовками – тот смысл, который увидели официальные власти в 1936 г.: «Одним словом, в вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет) он хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей. Автор заканчивал тем, что решается на самоубийство, так как не может примириться с арестами и казнями невинных людей»[401].

По инициативе Кагановича Хрущев разослал копии письма членам ЦК ВКП(б) с краткой сопроводительной запиской: «Сообщаю, что 16 сентября покончил жизнь самоубийством заведующий культпросветотделом МК и МГК ВКП(б) кандидат в члены бюро МК ВКП(б) – тов. Фурер В.Я.». Ознакомившись с полученными бумагами, член Политбюро нарком обороны СССР К.Е. Ворошилов оставил на записке Хрущева довольно эмоциональную резолюцию: «Какое безобразие, какая глупая “шутка”, черт знает что такое!!» [402]

Сталин, которому, собственно, и адресовалось письмо, высказался не сразу. На тот момент он проводил свой отпуск в Сочи. Самоубийцы не находили у него оправданий. В личной жизни он пережил самоубийство жены, а также попытку самоубийства сына Якова. Смерть жены переживалась Сталиным долго и тяжело[403]. Эта личная трагедия пришлась на один из сложнейших периодов его политической карьеры, 1932 г., к тому же на дни официальных торжеств по случаю 15-летия Октябрьской революции. Происходящие время от времени самоубийства партийных руководителей с годами он начал воспринимать как ничем не оправдываемые слабость, трусость, шантаж и предательство.

Поступок Фурера, на фоне нараставшей в стране подозрительности, вполне укладывался в определенную схему. Его самоубийство произошло почти через месяц после самоубийства М.П. Томского. Как и в случае Томского, было оставлено письмо, адресованное Сталину. По странному совпадению в день самоубийства Фурера его друг Я.А. Лившиц тоже направил на имя Сталина и Кагановича письмо. В нем Лившиц пытался доказать свою непричастность к вредительской деятельности и уверял в отсутствии каких-либо оппозиционных колебаний после 1927 г.[404] Официальная реакция на письмо последовала спустя несколько дней. 29 сентября 1936 г. Политбюро опросом утвердило директиву об отношении к «контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Документ явно отражал