Сознание уже проснулось в Мозге. Пока еще беспомощное, с трудом угадывающее окружающее, оно тем не менее нащупало во мраке единственное родственное себе существо — его, Шарля Стабульского. Лишь только он вошел в зал, как тотчас ощутил немой, но оглушительно кричащий вопрос: «Кто ты? Почему ты все время уходишь?»

Это не был четкий, сформированный ментосигнал. В нем было больше от эмоций, от детского страха одиночества. Шарль не разобрал бы вопроса, не будь он так силен. Ментосигнал оказался такой силы, что у Стабульского сработала защита — мозг инстинктивно заблокировался, но и через блок пробивалось ощущение тоски, неуверенности и одиночества, и он понял, что Мозг уже давно пытается найти контакт с ним, но не может. Тогда он осторожно ответил и был совсем оглушен взрывом радости, счастья и нетерпения. Одиночество кончилось, и Мозг жадно набросился на информацию. А снимать ее он мог только через профессора — ведь никаких органов чувств у Мозга не было. Их не было предусмотрено вообще.

Профессор совершил ошибку — не первую уже, — никому не сообщив о случившемся. Вначале он считал, что еще рано, что говорить не о чем, пока не получены результаты. А теперь — теперь его захлестнуло чувство вины перед Мозгом, желание дать ему как можно больше информации, которой он по вине профессора был лишен. Не последнюю роль сыграло также и материнское — или отцовское? — чувство. Ведь все ощущения, знания, мысли — все, что впитывал в себя Мозг, все это было его, профессора. А многие ли из людей могли бы то же сказать о своих единокровных детях, о плоти от плоти своей?

Как ребенок отцу, Мозг жадно внимал профессору. «Еще! Расскажи еще!» — жадно требовал он. И профессор рассказывал, объяснял и показывал. Они оба открыли это «показывать». Профессор открывал свое сознание, а Мозг брал там нужную информацию. Так продолжалось довольно долго, пока однажды…

Ни профессор, ни Мозг не смогли с полной уверенностью сказать Беккеру, что же произошло. По-видимому, Мозг в своей жажде познания забрался слишком далеко. Он углубился в область подсознания, в подкорковую деятельность мозга человека. Центры дыхания и сердечной деятельности оказались парализованы. Профессор скончался, так и не узнав, что произошло. Вернее было бы сказать — скончалось тело профессора. Разум его, взаиморастворенный в разуме Мозга, так в нем и остался.

В самый момент смерти, в этот эфемерный миг, когда душа расстается с телом, произошла мощная вспышка некробиотического излучения. Люди давно догадывались о его существовании, но подтвердить не могли. Беккер с горьким удовлетворением узнал, что догадки эти были справедливы. Оно есть, это излучение, и действительно несет в себе всю информацию о человеке. Кто знает, для чего природа так сделала? Во всяком случае, Мозг воспринял информацию о Шарле Микаэле Стабульском, «записал» в себя, и профессор, закончивший свою земную жизнь, продолжал теперь жить в Мозге.

— Вначале это было словно сон, — говорил профессор, и Беккер не прерывал его. — Я словно спал и знал, что сплю, и мог увидеть любой сон, какой захочу. Затем Мозг научился реализовывать мои пожелания, и я стал жить в мире, совершенно для меня неотличимом от реального. Я мог заниматься гимнастикой и, если срывался с перекладины, ощущал боль от ушиба и видел кровоподтек. Я мог работать, делать записи. Постепенно все большего усилия мне стоило вспоминать, что все это иллюзорно, что всего этого, как и меня самого, в большом мире нет, что все существует лишь в маленьком, воображаемом мирке. Мирке Мозга и моем.

Профессор замолк, словно задумался, и Беккер тут же спросил:

— Скажи, какого цвета твое кресло? Стабульский недоуменно посмотрел вниз, пожал плечами и ответил:

— Красное. А что?

— Ничего. А ты мог бы изменить цвет? Мне именно этот оттенок не очень нравится.

— Пожалуйста. — Это ответил уже Мозг, и кресло полиловело, затем посерело и, наконец, приняло чистый зеленый цвет.

«Да, — подумал Беккер. — Все, вплоть до цвета и фактуры обивки, Мозг держит в себе и ни разу не собьется. С ума сойти! Ничего нет удивительного, что я тогда разговаривал с Вайтуленисом, как наяву!

— Ты не заэкранировал мысль, — сказал Мозг. — Я понял тебя. А чему ты удивляешься? Ты сам говорил, что среди вас тоже есть люди, создающие в воображении целые миры, не менее реальные, чем окружающий их. Ведь литературные герои — не менее живые люди, чем все вы. И их жизнь так же реальна, как и ваша.

— Ты знаешь, с этой точки зрения я как-то не подходил к искусству, — мягко ответил Беккер.

— Ладно, — почти грубо прервал его Стабульский. — Тебе ведь не терпится узнать о загадочных самоубийствах. Или я не прав?

— Профессор здесь ни при чем! — быстро выкрикнул Мозг.

— Ладно уж, — мрачно возразил профессор. — Ты — это я, мои знания, мое мироощущение, мои моральные принципы, наконец. Так что я очень даже при чем, и не надо снимать с меня вину!

— Господи, да прекратите вы эти китайские церемонии или нет? — не выдержал Беккер. — Рассказывайте же наконец!

— В общем, так, — продолжил Мозг. — У меня появилась цель, появились мысли, появилась жизнь… Но до бесконечности так продолжаться не могло. Я не знаю, какую привести аналогию, ну, может, бесконечную шахматную партию с самим собой. Понимаешь, Беккер? Число вариантов шахматных позиций бесконечно велико, но игра с самим собой все-таки наскучит рано или поздно. Как и бесконечные разговоры с самим собой. Понимаешь, есть в этом что-то от шизофрении — такое раздвоение. Хотя профессор и я — не одно и то же, но бесконечный контакт наш друг с другом мог в конце концов привести именно к раздвоению личности, я мог потерять границу где он, а где я. Я мог начать беседовать уже не с ним, а с самим собой, а это привело бы уже прямо к сумасшествию…

— Однако… — покачал Беккер головой. — Профессор, это ваши мысли?

— Нет, — запротестовал Мозг. — Мысли это мои. И пусть вас это не удивляет, ведь я обладаю всеми теми же, что и профессор, знаниями, так что к этому выводу я смог прийти вполне самостоятельно. Причем те же опасения беспокоили меня и относительно разума профессора. Он вообще жил в вымышленном мире, и если для меня это был единственно известный мне мир, то для него в этом была значительная доля искусственности, что только усугубляло положение. Я уже начал замечать отклонения в поведении профессора, его неожиданную молчаливость, резкие смены настроения, его странные, алогичные разговоры, свидетельствующие о причудливой цепочке ассоциаций, возникающих в сознании… Словом, нам нужен был собеседник. Не просто случайный партнер, но человек, также находящийся ю мне. Все осложнялось тем, что на спутник никто не собирался прилетать, а я на расстоянии записать чье-либо сознание был не в состоянии. Единственное, что я мог сделать, — поддерживать ментоконтакт. И я без ведома профессора решился на отчаянный шаг. В перигее орбиты, когда Земля была всего ближе, я через робота послал видеовызов Бармину, архитектору. Я сумел навязать ему мысль, что он разговаривает с профессором. Во время сеанса я загипнотизировал его и внушил, чтобы в момент следующего приближения спутника к Земле он выпал из окна. Это было просто — он встал на подоконник, закрыл глаза и упал, думая, что шагает в комнату. Мне нужен был от него только лишь некробиотический импульс, и я его получил. Оказалось, что я записал его целиком. Он остался во мне как цельная личность, но это меня не смутило. Он долгое время так и не знал, что с ним произошло, и тот иллюзорный мир, который я мог ему предложить, принимал за реальность…