Я пожал плечами:

— Вероятно, затем, чтобы в один прекрасный день показать ее вашему отцу. Вы не допускаете мысли, что именно он мог быть автором подлинника?

— Исключено, — твердо ответила девушка. — Мой отец никогда не использует синий цвет. Вы можете перевернуть вверх дном хоть весь дом, и, ручаюсь, не найдете порошка для приготовления синих красок. Ваши личные запасы я в расчет не беру.

У меня вдруг возникло непреодолимое желание как следует грохнуть кулаком по столу, и я бы обязательно грохнул, если бы не спящий наверху мастер Рембрандт.

— Вся эта история до ужаса напоминает мне Лабиринт Лингельбаха. Чем дальше заходишь, тем больше запутываешься и тем сильнее отдаляется от тебя выход, — процедил я, сжав в бешенстве зубы.

— Ну, знаете, коль уж вы заговорили о Лабиринте, там иногда бывает так, что ты, сам того не ведая, находишься в двух шагах от этого самого выхода.

— Я его отыщу! Обещаю вам, Корнелия.

— Вы намерены сообщить властям о том, что вам удалось обнаружить?

— А что я могу им сообщить? Что нарисованные мною портреты развешаны по стенам борделя? Простите, а где еще им истинное место? Что же касается Луизы ван Рибек, то мне как-то не верится, что она жертва шантажа ван дер Мейлена и оказалась в заведении исключительно по его злой воле.

Корнелия в порыве чувств вцепилась мне в руку.

— Обещайте, что ничего не станете скрывать от меня, Корнелис! Я очень боюсь за своего отца. Мне кажется, он вмешивается в очень опасное дело, слишком опасное даже для всех нас.

— Я не брошу ни вас, ни вашего отца, — заверил я Корнелию. — Но боюсь, мои денечки под крышей вашего дома сочтены. Ваш отец наверняка вышвырнет меня отсюда, как и в тот раз.

— Вот уж это предоставьте моим заботам.

— Как вы понимаете, я не против, хотя и явно не в восторге оттого, что вынужден приумножать их.

Пожелав Корнелии доброй ночи, я поднялся к себе. Там, стараясь по возможности не шуметь, навел мало-мальский порядок, снова придал вертикальное положение своему бессловесному часовому. Мне даже показалось, что в медвежьих глазках вспыхнула искра благодарности.

Едвая улегся, как с тихим скрипом приоткрылась дверь. От неожиданности я сел в постели и стал вглядываться в темноту. В жидковатом лунном свете, падавшем в комнату с улицы, я разобрал женский силуэт. Корнелия. На девушке была только ночная сорочка.

Неторопливо подойдя к моей постели, она робко посмотрела на меня. Теперь я видел перед собой не умудренную житейскими невзгодами рано повзрослевшую дочь своего учителя, а девушку, робкую и нерешительную, искавшую у меня поддержки. Только ли поддержки? Нет, не только, ответил я на свой вопрос, стоило нашим глазам встретиться.

— Я не разбудила тебя, Корнелис? — едва слышно спросила она.

Вместо ответа я подвинулся и приподнял одеяло, чтобы дать ей лечь. Кровать была узковата для двоих, но мы вполне поместились. Я чувствовал, как дрожит Корнелия. Обняв девушку, я прижал ее к себе и нежно поцеловал в полуоткрытые губы.

Корнелия страстно отозвалась на мой поцелуй, и я почувствовал, как во мне горячей волной поднимается жаждущая утоления страсть. Меня переполнило ощущение того безграничного счастья, которое испытывает ребенок в объятиях матери и которое по мере взросления переживаешь все реже.

21 сентября 1669 года

— Отец хочет говорить с тобой, Корнелис.

Когда на следующее утро Корнелия произнесла эти слова, они вмиг ввергли меня в тревогу.

Я тогда как раз завтракал, сидя за столом на кухне.

— Ему что, лучше? — спросил я.

— Во всяком случае, он зол на тебя и не скрывает этого. Так что давай лучше сами к нему поднимемся, а то, не дай Бог, еще встанет да сам отправится тебя разыскивать. Доктор ван Зельден прописал ему на сегодня полный покой и постель.

Отложив нож и отодвинув от себя тарелку с окороком, от которого только что собрался отхватить кусочек посочнее, я поднялся из-за стола и проследовал за Корнелией. Едва мы вышли в коридор, как я сжал девушку в объятиях и поцеловал в лоб.

Улыбнувшись, она шутливо предостерегла меня:

— Поостерегся бы! Вдруг отец увидит. Он ведь ничего не знает.

— И хорошо, что не знает. Ни к чему его расстраивать, особенно сейчас.

Рембрандт устремил на нас полный беспокойного ожидания и раздражения взгляд. Я уже был готов к тому, что разразится буря.

— Ты, Корнелия, можешь идти, — велел он.

Но его дочь, похоже, и не собиралась никуда уходить.

— Я останусь. Ваш разговор и меня касается.

— Нисколько! Зюйтхоф — мой ученик!

— Да, но дела в доме веду я.

— Ладно, будь по-твоему, — пробурчал старик и уселся в постели поудобнее. — Корнелис Зюйтхоф, вы сегодня же покинете стены этого дома! Почему — вы и сами прекрасно понимаете, так что не будем зря чесать языки, тем более при Корнелии.

— Нет уж! — возмущенно отозвалась девушка. — Именно при мне вы все и обсудите. Все дело в той самой картине в синих тонах, папа? Я права? Так кто же ее все-таки нарисовал?

Рембрандт, как мне показалось, был ошарашен и даже испуган тем, что его дочь в курсе событий. Почесывая бороду, он соображал, что ответить.

— Картину нарисовал Зюйтхоф, и тебе это отлично известно. Она стояла у него на мольберте.

— Я не глупый ребенок, отец! Зюйтхоф работал над репродукцией, по памяти восстанавливал подлинник. И я хочу знать, кто был автором этого подлинника. Кто-нибудь из твоих бывших учеников? Корнелис утверждает, что там хоть и сплошная синева, которую ты терпеть не можешь, но манера писать целиком твоя.

— Понятия не имею, о какой картине ты говоришь.

Подойдя поближе к постели, я спросил:

— Если вы понятия не имеете о подлиннике, отчего тогда разволновались при виде жалкой репродукции? Разорвали ее на клочки!

— Да потому, что это не картина, а дерьмо, вот почему! Позор для любого художника! И к тому же сплошная синька, от которой в глазах рябит. Мерзость! И если вы, Зюйтхоф, намалевали подобное, в таком случае вашему таланту медный грош цена в базарный день! Жаль, конечно, но никакого смысла не вижу держать вас у себя в учениках.

— Стало быть, я бесталанный. И вы это только сейчас заметили, после того, как я месяц проторчал у вас в доме!

— Да я и раньше не был чересчур высокого мнения о вас, Зюйтхоф, но мне сперва казалось, что есть в вас искра Божья. Но… уж не обессудьте, — вздохнул он. — Все оказалось впустую. И вчера, поглядев на эту вашу синеву, я окончательно разуверился в вас.

Слова Рембрандта задели и возмутили меня.