— Слишком поздно, Хелен, — сказал он. — Что сделано, то сделано.

— Надеюсь, еще не поздно.

Рука преподобного время от времени взмывала вверх, а затем раздавался легкий плеск. Я сообразила, что он по дороге с холма набрал голышей и теперь бросает их в воду. Полетел с чмоканьем последний камушек, и все стихло. Эти двое сидели молча и глядели на темные воды.

— Вы мне так и не сказали, зачем вы снарядились в путь по реке, — напомнил он.

Мама долго молчала, обдумывая ответ.

— Я сбежала от мужа, а ребята хотят попасть в Голливуд.

— В Калифорнию?

— Да, — кивнула мама и пустилась рассказывать ему всю чертову историю, спасибо, умолчала хотя бы о деньгах и о том, что мы прихватили с собой Мэй Линн. Почему она не рассказала заодно и это, я не знала, но была рада и этому. Все остальное она разболтала, даже про Брайана, и как она забеременела от него, и как у нас с Доном не сложились отношения и он бил и ее, и меня. Про Джина она тоже кое-что нехорошее поведала. Меня здорово удивило, что она призналась про беременность и про то, как с горя вышла замуж за Дона. Мне она только к шестнадцати годам рассказала, а тут, пожалуйста, обрушила это все на человека, с которым и знакома-то без году неделю.

Она выложила ему все и подытожила:

— Теперь вы знаете, что я за женщина.

— Прежде чем терзаться по этому поводу, выслушайте и мою исповедь, — сказал преподобный. — Я — убийца.

От неожиданности я поднялась с места, но тут же плюхнулась обратно.

— Не может быть! — чуть не вскрикнула мама.

— Чужими руками, — сказал он, — но все-таки я убил человека. Я украл ружье у соседа. Я был мальчишкой, ружьецо было плохонькое, но все же это кража, а меня видели поблизости от его дома. Меня допросили. Я свалил вину на цветного паренька, моего приятеля. Мы росли вместе, удили рыбу в реке, играли. Забирались на раскидистый дуб над рекой и прыгали с ветки в воду.

Тем же самым занимались всю жизнь и мы с Джинкс, Терри и Мэй Линн. Как странно — проповедник был когда-то мальчишкой, вроде нас, и так же, как мы, забавлялся и играл.

— Однажды после дождя вода сильно поднялась, — продолжал преподобный Джой. — Я спрыгнул, течение подхватило меня, я не мог с ним справиться. Джарен — так его звали — спрыгнул следом за мной, схватил меня, удержал на поверхности. Мы оба чуть не захлебнулись, но он продержался достаточно долго после того, как я отключился, чтобы вытащить меня из реки. Из этой самой реки, из Сабина. Спас мне жизнь. Тогда я сказал ему, что я навеки его должник, я обязан ему жизнью и буду всегда стоять за него, что бы ни случилось. А потом стряслась эта история с ружьем.

Я видел, как старик прислонил ружье к крыльцу, я проходил мимо к берегу, к тому месту, где встречался с Джареном, чтобы вместе порыбачить. Не могу объяснить, что на меня нашло, словно сам дьявол мной овладел, и я подумал, что нет ничего проще, как подойти, взять ружье и удрать прежде, чем хозяин заметит пропажу. И я так и сделал: отнес его домой и спрятал в хлеву.

Беда в том, что пропажу старик заметил сразу же, и наутро шериф постучал в дверь нашего дома. Старик видел меня на дороге и сказал об этом шерифу. Шериф спросил, я ли украл ружье. Я отперся. Сказал, что я не вор, но я, дескать, видел на той же дороге Джарена, а за ним такие дела водятся. Я солгал. Струсил, как почуял, что закон готов вцепиться мне в глотку. Мужчины пошли и взяли Джарена. Хотя ружье у него не нашли, кровь у них уже закипела. Если б это был я, даже если бы у меня отыскали покражу, в худшем случае меня ждали суд и тюрьма. Но Джарен был цветным, и его затравили, как дикого зверя. Отвели его в лес и там кастрировали, потом приковали к пню, вымазали с ног до головы в дегте и подожгли. Я слышал, как они хвастали этим у магазина. Смаковали, как долго он мучился, как громко орал, как воняло горелое мясо. Их прямо-таки распирало от гордости за свой подвиг.

Я пошел на то место, где они сожгли его. Отыскать это место было нетрудно, запах паленого мяса я почуял издали, задолго до того, как увидел, что осталось от Джарена, — черный остов, торчащие белые кости. Кроме огня тут и животные постарались. Я хотел похоронить его, и заступ с собой взял, но не смог. Не мог к нему прикоснуться, не мог оставаться там. Убежал глубже в лес, упал на землю и уснул. Провалился в сон. Разбудил меня какой-то шум. Я выглянул в просвет между деревьев и увидел телегу, запряженную двумя мулами. На телеге ехали двое, мужчина и женщина, я сразу узнал их, я не раз ужинал за их столом. То были родители Джарена. Его мама все время плакала и кричала, грозя кулаками небу. Отец сошел с телеги, расстелил на земле одеяло, освободил тело от цепи и выложил его на одеяло, потом подоткнул края, закатал в одеяло то, что осталось от Джарена, поднял и перенес тот сверток в телегу. Он весь вымазался в золе и угле от сгоревшего тела сына.

Мама Джарена села в телегу рядом с сыном, отец щелкнул языком, погоняя мулов, и они уехали, но я еще долго слышал крики и плач женщины. Мне стало плохо, меня вывернуло наизнанку, и когда я поднялся, то едва передвигал ноги. Я сходил в хлев, достал ружье и хотел было пойти и признаться, что это я украл, но потом сказал себе: какой теперь в этом смысл? Джарен мертв, его не вернешь. Меня посадят. Я снова струсил. Отнес ружье к реке, к тому самому дубу, под которым Джарен спас меня, когда я тонул, и бросил в воду. О том, что на самом деле я — вор, я никому не сказал, даже когда слышал, как мужчины вновь и вновь вспоминают про эту расправу над ниггером, мол, проучили они воришку раз навсегда. Джарена они за человека не считали. Кастрировать его — все равно что борова охолостить, сжечь заживо — все равно что сжечь пень. Он был для них животным или бездушной вещью. До сего дня я никому не рассказывал правду. Однажды, когда воспоминание о том дне терзало меня, точно выходец с того света, я уговорил себя, что Господь ведет меня к покаянию и призывает нести людям его слово. А теперь я думаю, со мной говорил не Господь, а только больная совесть.

— О, Джек!

— Вот именно: «О, Джек!»

— Сколько лет тебе было?

— Тринадцать, но при чем тут возраст? Я все понимал. Я предал его, свалил на него вину, чтобы самому уйти от наказания. Его-то они не допрашивали, не искали у него ружье. Сразу увели его, пытали и убили. Я часто думал, сказали они ему, что донес на него я, или он этого так и не узнал.

— Бедный ты, бедный! — вздохнула мама.

— Господи, с какой стати ты меня жалеешь? Я из подонков земли. У меня на руках кровь, а я смываю ее проповедями. Теперь-то я знаю, что и призвания у меня никакого не было. Я сам себя призвал. И я сам такой же, как те мужчины, ничем не лучше. Эта чернокожая девочка, Джинкс, — она и умна, и добра, и я возомнил, что искуплю злое дело благим, спасу ее душу, чтобы она не попала в ад. Это я попаду в ад. Это мне место рядом с Сатаной.

Тут-то я и поняла, что преподобный Джой несколько смущался присутствия Джинкс не потому, что в глубине души был расистом, а потому, что повсюду таскал за собой бремя вины — тяжелое, словно туго набитый мешок, — и Джинкс напоминала ему о Джарене.