– Можно ей дать пососать? Она освежится.

Дядя в ответ только руками замахал… Мальчик сдунул с лепешки крошки и сунул в рот. Отчего у нее невралгия? Перекупалась или на солнце пережарилась. Вот и большая, метра в ней два с половиной, а порядка не знает…

Игорь все сбоку всматривался: на кого она, Боже мой, похожа? На богомола[51], конечно же… Когда, скрючив длинные-предлинные лапки, блекло-зеленый, с вытянутой головкой, сидит он на мимозе и прижимает передние лапки ко рту, точно у него зубы болят. Только на коленках у него острые зубчики, у художницы, разумеется, их нет.

В раскрытых окнах вагончика синело море, круглились на холмах кудрявым хороводом пробковые дубы, Игорь посматривал, но как-то спокойно: все ведь это уже знакомо, свое. На будущее лето он сюда вернется как к себе домой…

Останавливались на каждой маленькой станции. Усатый кондуктор по-домашнему разговаривал с местными толстушками, помогал им стаскивать со ступенек вагонов тяжелые плетушки, обшитые дерюжкой. От плетушек пахло персиками и сливами, порой над ними взлетали осы, – так, глупые, отбившись от гнезда, и путешествовали, забирались Бог весть в какую даль… Кондуктор смеялся, махал знакомым ручкой, лениво свистел, паровозик лениво трогался с места.

Показалось пыльное, жаркое предместье Тулона. Над стенами садиков кое-где заалели напудренные шоссейной пылью цветущие шапки олеандра. Мимоза и олеандр, всегда они цветут, всегда радостны, самые непритязательные на свете цветы… У дяди Васи на ферме тоже будут над оградой алые и канареечные кущи дремать. Непременно.

Взрослые встали. Игорь схватил в объятия свой чемоданчик, дядя Вася – вещи художницы. А у нее, должно быть, невралгия чуть поутихла: сошла на платформу и с высоты своего жирафьего роста в первый раз взглянула на мальчика и улыбнулась. Нос у нее был похож на руль, только тоньше, конечно, но глаза славные: рассеянные, добрые и такого же блекло-зеленого цвета, как платье и колпачок. Богомол самый настоящий…

В городе пообедали в прохладном кабачке. В дверях колыхались сквозные пестрые бусы и тростинки. Дама молчала, верно, еще не вся невралгия из нее вышла. Ели буйабес[52], – что же еще в Тулоне есть. Игорь вылавливал из острой ухи кусочки булки, с наслаждением их высасывал и одним ухом выслушивал инструкции дяди Васи: «В соседние вагоны не бегай, в Марселе по вокзалу один не ходи, а то останешься»; «Если что нужно, спроси Серафиму Павловну, она теперь до самого Парижа вроде твоего капитана…»

Мальчик посмотрел на капитана. Серафима… Почему людям дают такие имена, совсем на них непохожие? Верно, маленькая она была похожа на серафима, а потом вытянулась, нос заострился, и в зеленое нарядилась.

Тихонько под столом он потянул дядю Васю за палец, чтобы не жужжал. Что ж отравлять буйабес… инструкциями. Съели по ломтику арбуза, и сразу на душе стало сладко и прохладно. Отчего люди так редко едят арбузы? Надо бы вместо чаю – арбуз, вместо супа – арбуз, и вечером в постель большой кусок брать. Комики…

Вытерли бумажными салфетками губы и покатили на большой вокзал. Дядя Вася выбрал самый симпатичный вагон третьего класса, нашел им места, уложил над головой вещи, – прямо золото, а не дядя. Поманил Игоря глазами из купе, опять было начал: «в соседние вагоны не бегай», но Игорь подпрыгнул, поцеловал его в самые усы и сразу инструкции оборвал. Потом попрощались по-настоящему, по-мужски потрясли друг другу руки, крепко-накрепко расцеловались… И опять. И опять.

– До будущего лета! Пиши, слышишь, мартышка…

– Буду. А ты передай Мишке, что половину нашего крокета я ему дарю. Забыл сказать.

– Скажу-скажу. Смотри же, в Марселе на остановке…

– Знаю… И первого кролика своего Игорем назови, слышишь?

– Хорошо, милый. И кроликов, и цыплят, и черных тараканов всех Игорями назову…

Наклонился к серафимской длинной руке, чмокнул губами и испарился. Милый, милый дядя Вася! Игорь остался со своим капитаном один на один.

Колеса тараторят. Поезд мчится как оглашенный. Игорь забился в уголок и следит за своим капитаном. Не начинать же ему первому разговора с дамой. А она судорожно роется в своей сумочке, выронила на пол растрепанный блокнот. Игорь поднял. Потом – два франка… До которых же пор он подымать будет? Соседи по сторонам сдержанно улыбаются. Вытряхнула из сумочки все, что в ней было, вывернула ее наизнанку. Раскрыла свой саквояжик: полетели на пол щетки, гребенка, высушенная маленькая тыква-кувшинчик… Глаза испуганные, растерянные, а пальцы роются, роются без конца.

Игорь терпеливо поднял и щетку, и тыкву, слазил за гребенкой под скамейку и, отряхнув с коленок пыль, вежливо чихнул в ладонь и спросил:

– Что вы, Серафима Павловна, ищете?

– Билеты. Боже мой, билеты… Ведь я их сама в сумочку положила.

Игорь взял сумочку у нее из рук, сунул пальцы в боковой кармашек и вынул оттуда билеты: он же ясно видел, как его ангел-хранитель и капитан их туда положил.

– Я спрячу. Можно?

Все-таки вернее. Положил кусочки картона во внутренний карман курточки. Серафима Павловна отлепила со щетки кусочек приставшей к ней пастилы, сунула ее в рот и повернулась к мальчику. «Будет разговаривать», – сообразил Игорь.

– У нас только в Марселе пересадка?

Игорь чуть со скамьи не свалился. Слава Богу, что французы по-русски не понимают.

– Никакой пересадки! До самого Парижа. Вы разве в первый раз ездите?

– Во второй. Хотите пастилы?

– Нет, спасибо.

Второй кусочек она, пожалуй, с зубной щетки отдерет…

Как же это дядя Вася говорил: «Под крылом», «под крылом». Она же вместо двери в вагонное окно шагнуть может.

Попутчица опять стала торопливо разрывать свою сумочку.

– Портмоне ищете?

– Часы…

– Часы ваши в саквояжике. Под зеркальцем, вот здесь. Они стукнуться могут. Надеть вам на руку? Можно?

Игорь застегнул над узким зеленым рукавчиком черный ремешок, запихнул в ее саквояжик кончик торчащего наружу купального костюма, пересчитал ее вещи и успокоился: ничего, он ее довезет.

Мальчик посмотрел на часики своей дамы и пожал плечами. Половина второго. Стоят. Зачем ей часы, если она даже заводить их забывает.

Дама вытащила из-за своей спины альбом в парусиновом переплете и стала рассеянно теребить завязки.

– Можно посмотреть? Это ваше рисование?

Она позволила, и Игорь плечом заслонился от соседей (зачем посторонним смотреть?).

На шершавых страницах извивались слегка подкрашенные цветными карандашами, может быть, русалки, а может быть, сколопендры… Глаза у всех были блекло-зеленые, растаращенные, с частоколом ресничек вокруг, и в каждом глазу дрожала невралгия. Свои глаза всем вставила. Длинные фигурки излучали цветное сияние, как на рекламах патентованные печи рисуют…