Ни имени, ни адреса. Других русских мальчиков не было, значит, они имели полное право вскрыть.

В деревянном ящике блестел свежим лаком новенький крокет[46].

Дети, удивленные и сияющие, сели перед ящиком на корточки. Перетрогали каждый шар, каждый молоток и дужку. Какие чудесные цветные ободки на рукоятках и шарах…

– Он прислал? – спросил Мишка. – Ведь без нас так бы он и сидел до сих пор на берегу в трусиках и в пенсне.

– А может быть, его жена?.. – задумчиво сказал Игорь. – Он ведь по-французски не пишет. Или дочка… Сказала: «Мальчики спасли папино платье, они симпатичные, надо им послать крокет…»

Пусть дочка, пусть не дочка… Схватились с обеих сторон за ящик и потащили его на кухню показывать взрослым. Те и руками разводили, и головами качали. Вот ведь какой англичанин… И всего забавнее: под крокетом оказалась бутылка джина, и на ней было написано: «Не для мальчиков».

Джин тетя Даша спрятала в шкап. И так она вчера от крика чуть не оглохла. Индюк пробку от зубровки проглотил, чуть не околел… Довольно. А мальчикам сказала кислое слово, чтобы с новой игрой обращались бережно. Вещь дорогая.

Сами знают. Хотели было сейчас же на площадке за домом в крокет поиграть, но Игорь вспомнил:

– А ответ? Что ж, мы, как свинопасы, – подарок под мышку, и всё?

Побежали в лес, где у них на старом пне походная канцелярия была.

Долго сочиняли ответ по-французски, даже волосы взмокли. На конверте написали: «“Континенталь”. Господину англичанину в морской фуражке с женой и дочкой». А в письме: «Спасибо всем трем. Приплывайте вместе в гости. Только, когда будете купаться, лодку вытаскивайте на берег. На всех трех у нас запасного платья не хватит. Джин тетя Даша спрятала. С совершенным удовольствием, русские мальчики».

И через камни, канавы, кусты помчались к дороге дежурить. Через полчаса за стволами показался знакомый велосипед – почтальон возвращался в курорт. Дети на ходу сунули ему в руку письмо и широкой рысью (впереди Хризантема) помчались к своему крокету.

На пляже появились новые жители: за мысом в белом домике поселилось русское семейство. До взрослых мальчикам дела не было, но с ними приехали две девочки и братишка их, пятилетний Боб. Утром познакомились, а к вечеру уже закадычными друзьями стали.

Старшая девочка круглый год развивала ноги в строгой парижской балетной школе, а в конце лета на даче у моря давала своим ногам полную свободу. Лет ей было двенадцать, и хотя она была старшая, но она не только не удерживала других от шалостей, но сама первая всегда готова была сесть верхом на купающегося скользкого мула или, взлетев на толстую сосну у пляжа, всунуть уснувшему под сосной дачнику в раскрытый рот камышинку. Прыгала она через становившихся на четвереньки мальчиков так искусно и легко, что Миша от восторга себя шапкой по одному месту хлопал. Игорь уверял, что у нее в пятках вделаны балетные пружины… Вот и поди посостязайся с такой.

Ростом она была с молодого страуса, стройная, как камышинка, волосы ее, цвета дыни, всегда развевались по ветру, как камышовая метелка. А после купания она на туго убитом песке такие легкокрылые, стремительные пируэты выделывала, что сороки на прибрежных соснах только цокотали от удивления и взволнованно перелетали с ветки на ветку.

Вторая девочка, крепенький катышек в веснушках, имела два характера. У себя на даче, прижимая к плечику скрипку и разыгрывая, полузакрыв глаза, свои этюды, она была так серьезна и даже сурова, что Боб, пробираясь мимо открытых дверей в буфет за пастилой, старался ходить на цыпочках. Но на воле, у моря, она превращалась в премилого одиннадцатилетнего детеныша, доброты и покорности небывалой. Так что дети даже никогда и не просили ее ни о чем, что за удовольствие просить, если девочка, как божья коровка, сразу исполняет все желания. Она никогда не спорила, и, если после купания, стуча зубами, решали опять лезть в море и собирать в Мишкины штанишки раков-отшельников, она покорно шла за всеми в воду, хотя очень жалела ни в чем не повинных подводных уродцев.

У маленького Боба никакого характера еще не было. Просто Боб – курносый пупс, милый человечек, которого каждому приятно потискать – и детям, и взрослым, и даже бегавшей за детьми по пятам Хризантеме.

Появился и еще один житель. Взрослый, но совсем особенный взрослый. Русский химик, служивший на французском кожевенном заводе – занятие довольно серьезное.

И наружность у Петра Игнатьевича Попова была совсем не легкомысленная: сохранил он московскую бородку округлой метелочкой; новый серенький люстриновый[47]пиджак сидел на нем солидно, как клеенчатый чехол на контрабасе; брюшко от сидячей работы все больше напоминало туго застегнутую в пиджак мандолину, а пенсне в никелевой оправе со старомодным круглым шнурочком делало добрые серые глаза более строгими и серьезными, чем они были на самом деле. И седых волос в бороде на один каштановый приходилось два, если не два с половиной. Словом – не мальчик…

Тем не менее в три летних недели своего отпуска, раз в году, «дядя-химик», как его называли приятели – дети, совершенно менял свой характер. При виде в лесу взрослого человека прятался за елку, давал ему пройти мимо, а сам сворачивал вбок. Купался всегда в сторонке от средиземных дачников, за камнями. Дачники и на суше болтали больше, чем следовало, неужели еще и в море разговаривать… Но к детям он тянулся, как иголка к магниту.

Питался он тоже не по-взрослому: возьмет с собой молока, сыру, фиг и уйдет в дюны на песке валяться. Там и пообедает, как белка или ворона какая-нибудь. К вечеру на треножнике кипятил себе в укрытой от мистраля ямке чай, а потом в консервной жестянке варил из гороховых патентованных лепешек с английским мясным соком химический суп, которого даже в остывшем виде ни один муравей не ел.

Жил дядя-химик в лодочном сарае у рыбака. Дай Бог, чтобы у каждого мальчика такое летнее помещение было. Над головой висели пучки мимозы и старые, пахнувшие рыбьей чешуей сети; вместо двери – всегда настежь распахнутые в море и в небо ворота; окна совсем не было, а вместо потолка – покатые ряды черепиц. И на полках вдоль всей стены морские звезды, пробковый старый пояс, крючки, грузила, краски в жестянках, гигантские розовые раковины – всякая симпатичная чепуховина… Ни в одном самом лучшем пансионе таких замечательных полок в комнатах не бывает.

У моря приезжий господин ходил, как он выражался, в полусмокинге: в измятой соломенной шляпе с дыркой для вентиляции на макушке, в старых парусиновых штанах и в матросской полосатой фуфайке, с обмотанным вокруг шеи оранжевым фуляром[48]. И был в таком виде похож на добродушного бухгалтера, который неизвестно почему стал пиратом.