– Страшно, – сказал Гинзберг.

– Верю, – ответил Лазарев. – Но лучше сейчас не тратить силы на разговор, а то ещё язык прикусишь…

Он хотел сказать что-то ещё, но его с силой вдавило в кресло, а потом перехватило дух, будто кто-то ударил ногой в солнечное сплетение.

Он повернул голову и заглянул в иллюминатор. На его переднем краю заплясали ярко-оранжевые искры. Чернота ушла: за бортом клубился зеленовато-голубой туман.

Высота – 130 километров.

– Уф-ф-ф, – чей-то голос, неразличимый в помехах, раздался в наушниках, то ли Гинзберга, то ли Крамаренко, то ли его, Лазарева.

Лазарев попытался поднять руку к пульту настройки скафандра, чтобы сбавить громкость от помех в наушниках, но рука слушалась с трудом, будто её закопали в песок. В ушах трещало, шумело и свистело.

Индикатор на приборной панели показывал перегрузку в шесть единиц. Это ещё не предел.

Передний край иллюминатора вспыхнул и заискрился ярко-жёлтым, как рассветное солнце.

Высота – 100 километров.

– Как будто сейчас расплющит, – сквозь шуршание помех в наушниках раздался голос, кажется, Гинзберга.

– Так и должно быть. – Лазарев понял, что ему трудно говорить. – Надо потерпеть, сейчас будет ещё тяжелее.

Ему вдруг стало страшно. А вдруг и правда расплющит.

На высоте 70 километров иллюминатор засветился ослепляющим пламенем. Лазарев почувствовал кисло-сладкий привкус крови на крепко стиснутых зубах.

Его тело трясло и тянуло вниз. Казалось, что его разрывает на части: ноги ощущались тяжелее, чем руки, с трудом двигались пальцы.

– Господи, господи, – кажется, это звучал голос Крамаренко.

Лазареву захотелось застонать, но он стиснул зубы ещё сильнее, сглотнул слюну вместе с кровью и неожиданно для себя с силой сжал кулаки.

В иллюминаторе бушевало пламя, и его отсветы плясали яркими бликами на приборной панели, на стекле скафандра, на внутренней обшивке.

Когда приборная панель показала 15 километров, корабль резко дёрнуло вверх – казалось, что вверх, – и от неожиданности Лазарев с силой ткнулся носом о стекло скафандра.

– Твою мать, – сказал Крамаренко.

Показалось, будто корабль резко остановился.

Их больше не трясло.

В иллюминаторе уже не сверкало пламя. Отблески раскалённой обшивки ещё светились белыми искрами по краям, но в обугленном стекле плескалось ровное зеленовато-голубое небо.

– Автоматический отстрел крышки парашютного контейнера, – сказал Лазарев, когда понял, что наконец может говорить. – Ввод тормозного парашюта.

Он выдохнул.

– Это было сильно, – сказал Нойгард.

– Все живы? – спросил Лазарев, пытаясь отдышаться.

– Более-менее, – ответил Крамаренко.

– Я думал, что сдохну, – сказал Гинзберг.

На высоте 7 километров Лазарев нажал кнопку основного парашюта.

– Отделение тормозного парашюта и ввод основного, – сказал он.

Их снова дёрнуло, но уже не так сильно. Тело больше не казалось ватным, сердце колотилось в бешеном темпе, но самое страшное уже позади.

Во рту ощущался вкус крови.

В иллюминаторе показалась желтоватая дымка: они спускались сквозь облака.

– Теперь всё точно будет хорошо, – шепнул Лазарев. – Не сгорели.

Кажется, он сказал это скорее себе, чем остальным.

Приборная панель показывала температуру за бортом –70, температуру обшивки – 900, высоту – 5 километров.

Лазарев дёрнул рычажок устройства, отстреливающего лобовую теплозащиту. Раздался приглушённый лязг.

Облака остались наверху, а в иллюминаторе показалась кромка ржаво-оранжевой пустыни, сливающаяся на горизонте с небом.

Лазарев взглянул на экран навигации и нахмурился – их отнесло на триста километров правее цели. Придётся исправлять. Он включил маневровый двигатель и сразу почувствовал резкий толчок в бок.

– Судя по всему, попадём не совсем туда, куда надо, но постараюсь вырулить, – сказал он.

Маневрированию мешал сильный ветер, но дистанцию удалось сократить до сотни километров, а потом – ещё до двадцати.

Приборная панель показывала два километра до поверхности. Лазарев повернул голову к иллюминатору и увидел чёрный залив, врезающийся блестящей кромкой в песчаную равнину, и огромные круглые скалы у берега, и небольшой островок чуть подальше.

Надо сосредоточиться и посадить модуль.

До поверхности – пятьсот метров.

Триста.

Сто.

В иллюминаторе всё быстрее и быстрее пробегали песчаные дюны, холмы, валуны и скалы.

– Поехали, – неожиданно сказал Лазарев. Опять же скорее самому себе.

Он вздохнул, сглотнул слюну, всё ещё с привкусом крови, и дёрнул рычаг, перецепляющий основной парашют на симметричную подвеску. Затем снова включил маневровые двигатели, чтобы посадить корабль соплом вниз.

Их толкнуло и перевернуло на спину.

Лазарев, не убирая руки с пульта, сразу включил тормозные двигатели.

Модуль снова затрясло, снаружи протяжно зашумело, у Лазарева снова перехватило дыхание. Ещё немного, ещё совсем немного.

Он почувствовал глухой удар снизу.

Корабль больше не трясло.

Шум за бортом утих.

Через клубы поднявшейся за иллюминатором песчаной пыли было трудно что-то разглядеть.

– Сели, – сказал Лазарев.

Он сам не мог в это поверить. Остальные молчали.

– Сели, – повторил он.

– Охренеть, – сказал Крамаренко.

Лазарев с силой выдохнул и прикрыл глаза.

– Поздравляю, друзья, – сказал он. – Мы совершили первую в истории посадку на небесное тело в другой звёздной системе. Мы молодцы.

– Угу, – сказал Нойгард.

Остальные молчали.

– «Аврора», это «Рассвет-2», нас слышно?

«Аврора» ответила не сразу, через пару секунд, и эта пара секунд заставила Лазарева понервничать.

– Вас слышно, командир. На борту «Рассвета-1» всё в порядке. Корабль движется по заданной орбите.

Лазарев приложил губы к трубке в скафандре и понял, что они сильно болят: видимо, прикусил во время спуска. Сделал несколько глотков воды, расстегнул ремни.

Когда песчаная пыль немного осела, Лазарев увидел, что за иллюминатором раскинулась рыжая пустыня, переходящая на горизонте в кромку горной гряды – густое песчаное полотно, изгибающееся волнами, темнеющие вдалеке горы, край зеленоватого неба с рваными облаками. Песок вздымался порывами ветра и снова оседал, кружился в пыльных завихрениях и рассыпался; небо периодически меняло цвет и становилось из ярко-зелёного густым и тёмно-бирюзовым.