что партийные комитеты уже строго осудили фальшивую практику ненужных и бессмысленных восхвалений[113].

Культ и его распространение в историографии некоторые авторы выводят из известной народнической доктрины героев и толпы. Но идеология культа имеет несравненно более древнее происхождение. Явно прослеживается стремление вытеснить религиозный культ сталинским. Вульгарный атеизм был лишь инструментом в руках «вождя». В то же время он многое заимствовал из религии; замена знаний верой, факта мифологемой, обращение к неразвитому интеллекту, старым культурам.

В официальных кругах 30—50-х гг. очень ценились «сильная личность», «эпический герой», культ отца. «Мы готовы к бою, Сталин, наш отец», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин», — повторяли на все лады многочисленные песни предвоенных лет, и в этом звучала языческая идея о праве отца жертвовать своим сыном. Тот же смысл имел пропагандистский штамп об «отце народов». Последствия сталинского патернализма до сих пор не изжиты. Из препарированного ими марксизма-ленинизма Сталин и его клика оставили лишь столько, сколько соответствовало их корыстным целям. Социалистическая идея была превращена в своеобразную религию, классики — в святых, Сталин же стал богочеловеком. Важное место занимало культовое отношение к Ленину. Формирование такого отношения Сталин начал еще при жизни Ленина, объявив его «гениальнейшим из гениальных людей»[114]. Произошло то, о чем предупреждал сам Ленин. В 1917 г. в работе «Государство и революция» он писал, что после смерти великих революционеров «делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, предоставить известную славу их имени для «утешения» угнетенных классов и для одурачения их…»[115]. После аналогичной операции с Лениным занять его место было уже делом техники.

Проявления культа в освещении прошлого многообразны. «В ту осень, — читаем мы в книге, опубликованной в 1989 г., — многие считали, что большевикам пришел конец… Деникин продолжал свой триумфальный марш… Но вот появились Егоров и Сталин, брошенные на решающее направление, и словно бы произошло чудо. Буквально через неделю фронт был воссоздан, деникинские полки остановлены севернее Орла, затем они попятились, побежали»[116]. Культом буквально пронизана вся официальная история советского общества. Аналогичный подход свойствен и части литературы по истории дооктябрьского периода[117]. Персонификация — явление несравненно более широкое, чем простое воспевание самодержца в духе поэтов и историографов при дворах азиатских сатрапов и европейских монархов. Куда более сложно преодолеть исключение из истории самого народа. До сих пор его роль отражена дежурными фразами. Впрочем, не преодолена и наиболее примитивная культовая традиция. Так, не успев развенчать славу одного «великого полководца», спешим поставить на освободившийся постамент другую фигуру.

Националистические извращения прошлого также тесно связаны с политической практикой сталинизма. Известно, что он дискредитировал идею социалистической федерации. Под аккомпанемент вполне правомерных лозунгов о дружбе народов и интернационализме возникла авантюристическая установка на слияние всех наций. Были преданы забвению интересы некоторых национальностей. Одним из примеров такой политики стало закрытие почти всех еврейских школ на территории СССР в 1938 г. и другие проявления антисемитизма. И, наоборот. Если в первые годы сталинизма подчеркивать свою принадлежность к русской нации было не только неудобно, но и опасно — могли обвинить в шовинизме, — то позднее появилась другая крайность — тезисы о «старшем брате», «первой среди равных», тенденциозное выделение русской нации как «руководящего народа»[118]. Однако более последовательны Сталин и его группа в их национальном нигилизме. Это прослеживается уже в известном упрощенном толковании нации (1912). Национальные черты были сведены к нулю, а нация чуть ли не отождествлялась с государством[119]. Сталинизму свойственно игнорирование реального существования многих национальностей СССР. Так, если по переписи 1906 г. было определено 194 народности, то по переписи 1939 г. их числилось лишь менее ста[120].

Малейшие извивы ущербной политики и теории Сталина повторяла официальная историография. У нас нет истории русского народа, как и истории малых народов. Но есть тенденция к сведению истории всех народов СССР к истории России. Укоренился ложный тезис об исключительно добровольном присоединении всех наций и народностей к царской России. При Ленине это присоединение рассматривалось в целом (то есть в качестве основной, но не единственной тенденции) как результат колониальной политики царизма. Это отнюдь не запрещало историкам исследовать специфику этой политики по отношению к различным народам, вошедшим в состав России, и особенности политики России, Великобритании и других держав. Однако позднее присоединение этих народов стали рассматривать как «наименьшее зло» (гнет персов или турок был «хуже»). В 1937 г. и эту концепцию отвергли, присоединение было объявлено безусловным благом. Проблема присоединения, как и проблема формирования России, и ныне удовлетворительно не исследованы.

Шовинистические тенденции в историографии достаточно заметны. С ультрапатриотических позиций оценивалось, например, поражение России в войне с Японией. Оно, по мнению Сталина, «легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано»[121]. Такая трактовка противоречит интернационалистскому подходу к истории. По Ленину, «дело русской свободы и борьбы русского (и всемирного) пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия… Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия»[122]. Сталин же снимал вопрос об империалистической политике царизма на Дальнем Востоке, об участии его в разделе Китая. К. Раш утверждал, что «русское крепостное право было самым мягким в Европе»[123]. Русофобские изыскания ряда историков в какой-то мере могут быть объяснены, но не оправданы упомянутыми тенденциями, как и стремлением Сталина действовать «от имени русских».

Шовинизм и национальная ограниченность внутренне связаны. Они, как и классовая ограниченность, метафизически противостоят общечеловеческому. В наших книгах отечественная история часто затмевает всемирную. Вторая отходит на задний план в качестве лишь некоего фона. От этого страдает в первую очередь освещение самой истории СССР — РФ. Таково категорическое отрицание каких-либо варяжских и иных влияний на восточных славян. Однако ему противостоит другое, не менее далекое от правды утверждение о норманнских корнях русской государственности. Последнюю точку зрения в свое время приняли, в частности, фашистские «историки». Ее пытаются возродить некоторые отечественные авторы, опираясь на один из источников, нарочито истолкованный[124].

О социологизме, который пронизывал всю историю и историографию советского общества и который в большой мере сохранился до сих пор. Это — и представление об истории как «идеологической науке»; это и упрощенное противопоставление партийности объективности, отождествление партийности с целесообразностью; это и тезис об истории как политике, опрокинутой в прошлое; это и искаженная трактовка конкретных событий. Например, выводят вторую мировую войну из «антикоммунизма» западных держав, вне связи