Сэр Луи, казалось, не обращал ни малейшего внимания на шум внизу, и при виде холодного, отстраненного презрения, написанного у него на лице, Уильям испытал двойственное чувство восхищения и странной паники, вызванной отнюдь не ревом толпы снаружи и стуком камней, градом колотивших в деревянные ставни. Он не отличался богатой фантазией, но, глядя на надевающего мундир посланника, вдруг подумал: вот так, наверное, выглядел какой-нибудь аристократ эпохи Людовика XVI, услышавший вопли черни за стенами своего замка…

Уильям прочистил горло и, повысив голос, чтобы перекрыть шум, неуверенно спросил:

– Вы хотите… вы собираетесь поговорить с ними, сэр?

– Разумеется. Они не уйдут, пока я не сделаю этого, и мы не можем долее мириться с этими нелепыми беспорядками.

– Но… Но там огромная толпа, сэр, и…

– При чем здесь это? – холодно осведомился сэр Луи.

– Просто мы не знаем, сколько они хотят, и я… я задался вопросом, хватит ли у нас. Ведь наши собственные люди буквально на днях получили…

– О чем, собственно, вы говорите? – осведомился посланник, поправляя парадную саблю так, чтобы кисточки на шнурах перевязи смотрелись наилучшим образом.

– О деньгах, сэр, о рупиях. Похоже, они явились сюда за этим. Видимо, когда дело дошло до выплаты жалованья сегодня утром, денег оказалось недостаточно, вот почему…

Он снова не получил возможности договорить.

– Деньги! – Сэр Луи резко вскинул голову и несколько мгновений буравил секретаря взглядом, а потом произнес ледяным тоном: – Дорогой Дженкинс, если вы полагаете, что я позволю, чтобы меня и правительство, которое я имею честь представлять, шантажировала – да, именно шантажировала – толпа нецивилизованных хулиганов, могу лишь сказать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Как и этот сброд снаружи. Мой шлем, Амал Дин.

Ординарец-афридий проворно выступил вперед и подал посланнику белый пробковый шлем с золотым шишаком, какой офицеры политического департамента носят с формой. Сэр Луи решительно нахлобучил его на голову, поправил позолоченный ремешок на подбородке и двинулся к двери. Уильям бросился к нему и с отчаянием проговорил:

– Сэр… если вы спуститесь к ним…

– Мой милый мальчик, – раздраженно сказал сэр Луи, останавливаясь на пороге, – я еще не впал в детство. Я тоже понимаю, что, если я спущусь к ним, меня увидят только люди в первых рядах толпы, а остальные будут по-прежнему орать, заглушая мой голос. Разумеется, я поговорю с ними с крыши. Нет, Уильям, сопровождать меня не нужно. Я возьму с собой ординарца, а всем прочим лучше не высовываться.

Он поманил пальцем Амал Дина, и двое высоких мужчин вышли из комнаты – сэр Луи шагал впереди, а афридий следовал в ярде позади него, положив руку на эфес сабли. Уильям услышал постукивание ножен о стенку узкой лестницы, ведущей на крышу, и подумал со смешанным чувством восхищения, любви и отчаяния: «Он великолепен. Но в нашем положении мы не можем отказать им, пусть даже это означает поддаться шантажу. Неужели он не понимает этого? Тот парень в Шимле был прав насчет него – он собирается сделать то же самое, что сделал офицер французских гвардейцев при Фонтенуа… C’est manifique, mais ce n’est pas la guerre![65] Это самоубийство…»

В отличие от казарм, на плоских крышах двух зданий резиденции парапетов не имелось, хотя обе были загорожены стенкой в человеческий рост от беспорядочного скопления домов позади. По остальным трем сторонам крыши тянулся лишь кирпичный бортик высотой не более нескольких дюймов, и сэр Луи подошел к самому краю, чтобы его видели все собравшиеся внизу, и властно вскинул руку, требуя тишины.

Он не попытался перекричать шум, но стоял и ждал с высоко поднятой головой и презрительным выражением лица – высокий чернобородый мужчина внушительного вида в парадном мундире, из-за позолоченного шишака на шлеме казавшийся еще на несколько дюймов выше. Медали сверкали у него на груди, и золотые лампасы ярко блестели в свете раннего солнца того ясного утра, но холодные глаза под козырьком белого пробкового шлема смотрели на шумную толпу жестким немигающим взглядом, полным высокомерия.

Появление посланника на крыше было встречено оглушительным ревом, который заставил бы вздрогнуть и попятиться даже самого отважного человека, но сэр Луи и бровью не повел, словно это был не более чем шепот. Он стоял как незыблемая скала в ожидании, когда толпа соблаговолит угомониться, и, глядя на него, люди начали умолкать один за другим. Наконец он опустил властно вскинутую руку (она даже не дрогнула) и громовым голосом осведомился, зачем они пришли и что им от него надо.

Несколько сот голосов ответили, и посланник снова поднял руку и стал невозмутимо ждать, а когда установилась тишина, предложил им выбрать представителя:

– Ты… да, ты, со шрамом на щеке, – его худой палец безошибочно указал на одного из коноводов, – выйди вперед и говори от лица своих товарищей. Что означает этот постыдный беспорядок и почему вы ломитесь в двери человека, который является гостем вашего эмира и находится под покровительством его высочества?

– Эмир – пфф! – Мужчина со шрамом сплюнул на землю и рассказал, как его полк обманули с жалованьем и как они, ничего не добившись от собственного правительства, вспомнили про Каваньяри-сахиба и явились в поисках справедливости. Они всего лишь просят, чтобы он выплатил причитающиеся им деньги. – Мы знаем: ваш радж богат и для вас это пустячные траты. А мы, собравшиеся здесь, слишком долго голодали. Мы просим только то, что нам причитается. Не больше и не меньше. Восстановите справедливость, сахиб!

Несмотря на грабежи, бесчинства и безобразное поведение мятежных войск, по тону говорившего было ясно: он и его товарищи искренне верят, что британский посланник в силах восстановить справедливость и дать людям то, в чем им отказали собственные власти, – жалованье за несколько месяцев. Но выражение волевого чернобородого лица, смотревшего на них сверху, не изменилось, и суровый зычный голос, с восхитительной беглостью говоривший на их родном языке, не стал мягче.

– Я вам сочувствую, – сказал сэр Луи Каваньяри. – Но вы просите невозможного. Я не вправе вмешиваться в ваши отношения с правителем или лезть в дело, которое касается только эмира и его армии. У меня нет таких полномочий, и мне не пристало пытаться сделать подобное. Мне очень жаль.

Он твердо стоял на своем, невзирая на дикий рев толпы, яростные вопли и угрозы, звучавшие все громче, и в периодически возникавших паузах повторял, что этот вопрос они должны решать с эмиром или главнокомандующим афганской армией и что при всем сочувствии к ним он не имеет права вмешиваться. Только когда стоявший за ним Амал Дин предупредил сквозь стиснутые зубы, что несколько шайтанов внизу принялись подбирать с земли камни, посланник повернулся и ушел с крыши. Да и то лишь потому, что понял: если он задержится там дольше, то станет легкой мишенью для швыряющих камни мужчин либо создаст у них впечатление, будто они обратили его в бегство.