Кроме Уолли, никто из разведчиков еще не надел форму: пехотинцы и солдаты, свободные от несения караула, отдыхали в казармах, а сам Уолли находился у коновязей за конюшнями, где осматривал лошадей и разговаривал с кавалеристами и саисами. Сипай пехоты разведчиков Хасан Гул, не заметив его, пробежал мимо, направляясь к казармам, где хавилдар 2-й роты стоял в открытом сводчатом проходе, ковыряя в зубах щепкой и с отстраненным интересом прислушиваясь к гвалту, поднятому недисциплинированными шайтанами из Ардальского полка.

– Они идут сюда, – выдохнул Хасан Гул, добежав до казарм. – Я был там и видел их. Закрывай ворота, быстрее!

Самодельные ворота, совсем недавно изготовленные и установленные по приказу Уолли, не выдержали бы решительного натиска. Но хавилдар закрыл их, а Хасан Гул пробежал через внутреннюю дверь сводчатого прохода и по длинному двору, чтобы затворить и заложить засовом дверь, выходящую в сторону резиденции.

Уолли тоже прислушивался к шуму толпы, когда неспешно шагал вдоль ряда стоящих на привязи лошадей, а потом остановился приласкать свою боевую кобылу Мушки, продолжая разговор с соварами о делах кавалерии. Он повернулся и, нахмурясь, посмотрел вслед пробежавшему мимо сипаю, а увидев, что ворота в казармы закрываются, отреагировал на ситуацию так же быстро и машинально, как недавно сделал Аш.

– Ты, Миру, пойди и вели хавилдару открыть ворота и держать открытыми. И обе двери тоже, если они их закрыли. И скажи, чтобы никто не стрелял без моей команды, независимо от обстоятельств!

Совар Миру убежал, а Уолли повернулся к остальным и отрывисто сказал:

– Никто – это приказ, – а потом торопливо направился в резиденцию через внутренний двор казарм, чтобы доложить об обстановке сэру Луи.

– Вы слышали слова сахиба: не стрелять, – говорил джемадар Дживан Сингх своим солдатам. – Кроме того…

Больше он ничего не успел сказать. В следующий миг на территорию миссии хлынула толпа вопящих афганцев, которые выкрикивали имя Каваньяри, требовали денег, угрожали, веселились, толкались и с диким хохотом распихивали в стороны разведчиков, точно банда пьяных хулиганов на деревенской ярмарке.

Какой-то весельчак прокричал, что, коли и здесь тоже не найдется денег, они всегда могут забрать снаряжение из конюшен. Это предложение было принято с восторгом, и все разом ринулись прибирать к своим рукам седла, уздечки, сабли и копья, попоны, ведра и вообще все, что можно унести.

В считаные минуты из конюшен вынесли все подчистую, и между грабителями начались драки за обладание наиболее ценными трофеями вроде английских седел. Запыхавшийся совар в изорванной одежде и сбитом набекрень тюрбане пробился сквозь буйную толпу и умудрился добраться до резиденции, чтобы доложить своему командиру, что афганцы растащили все из конюшен и теперь закидывают камнями и крадут лошадей.

«Мушки! – с замиранием сердца подумал Уолли, представив, как его любимую кобылу ранят острые камни или уводит какой-нибудь ардальский мужлан. – О нет, только не Мушки…»

В тот момент Уолли отдал бы все на свете за возможность броситься обратно к конюшням, однако он прекрасно понимал, что у него не получится остаться безучастным свидетелем похищения Мушки. Но даже если он пальцем не пошевелит, чтобы воспрепятствовать происходящему, настроение толпы может вмиг перемениться, поскольку вид одного из ненавистных фаранги подействует на нее как красная тряпка на быка. Ему ничего не оставалось, кроме как отправить запыхавшегося совара назад, чтобы передать разведчикам приказ отойти от коновязей и вернуться в казармы.

– Скажи джемадару-сахибу, что нам нет нужды волноваться из-за лошадей, так как завтра эмир отберет их у воров и возвратит нам, – сказал Уолли. – Но мы должны вернуть наших людей в казармы, пока один из них не затеял драку.

Мужчина козырнул и бегом пустился обратно, нырнув в самую гущу чудовищного столпотворения, где испуганные лошади пронзительно ржали, взвивались на дыбы и бросались на афганцев, которые хватали их за уздечки, тащили в разные стороны, ссорясь друг с другом за право обладания каждым животным, или полосовали ножами ради забавы, тогда как совары и саисы отчаянно пытались противостоять бесчинствующей толпе. Но приказ был передан, и благодаря тому, что афганцы ничего не видели и не слышали, всецело поглощенные грабежом, все до единого разведчики смогли его выполнить и благополучно отступить к казармам – взбешенные, разозленные, здорово помятые, но целые и невредимые.

Уолли вышел к ним и приказал двадцати четырем сипаям взять винтовки, подняться на крышу и занять позиции за высоким парапетом, но держать оружие не на виду и ни в коем случае не стрелять, пока не получат такой команды.

– Даже если эти мерзавцы бросятся к казармам, что они непременно сделают, как только обнаружат, что в конюшнях красть больше нечего. Позаботьтесь том, чтобы они не нашли здесь никакого оружия. Так, с вами всё. Остальные берут свои винтовки и идут в резиденцию. Живо!

Уолли отдал приказ своевременно. Едва последний из двадцати четырех сипаев поднялся по крутой лестнице, ведущей на крышу, и дверь в стене между казармами закрылась за всеми прочими членами эскорта, мятежная толпа, бесчинствовавшая в дальнем конце территории миссии, начала потихоньку расходиться.

Те, кому повезло заполучить в свое владение лошадь либо (не столь завидным образом) седло, саблю или еще какой-нибудь равноценный трофей, торопились убраться восвояси с добычей, покуда менее удачливые товарищи не отняли у них добытое неправедным путем добро. Но люди, оставшиеся с пустыми руками – а таких насчитывалось несколько сот, – покинули опустошенные конюшни и, внезапно вспомнив, с какой целью явились сюда, хлынули всей массой через территорию британской миссии, через внутренний двор казарм и вокруг них, собрались перед резиденцией и снова громко потребовали денег – и Каваньяри.

Год с лишним назад Уолли в письме к Ашу, рассказывая о своем последнем герое, заявил, что Каваньяри не ведает страха, – смелое утверждение, какое делалось в отношении многих, но чаще всего на поверку оказывалось неправдой. Однако в данном случае оно в полной мере соответствовало действительности. Посланник уже получил невнятное предостережение от эмира, который, узнав о возникших в процессе выплаты жалованья беспорядках, спешно отправил сэру Луи записку с настоятельным советом никого не впускать сегодня на территорию миссии. Но предупреждение пришло всего за несколько минут до появления возбужденной толпы и слишком поздно для принятия каких-либо мер, даже если бы у них имелась возможность дать отпор.

Первой реакцией посланника на беспорядки на территории миссии был гнев. Это настоящий позор, что афганские власти позволили орде недисциплинированных дикарей вторгнуться на территорию британской миссии, и ему придется самым резким образом поговорить об этом с эмиром и Дауд-шахом. Когда афганская чернь, прекратив грабеж, собралась перед резиденцией и принялась хором скандировать его имя, требуя денег, выкрикивая несуразные угрозы и швыряя камни в окна, гнев сэра Луи превратился в отвращение. Чупрасси бросились закрывать ставни, а он удалился в спальню, и Уильям, прибежавший из своего кабинета на первом этаже, застал шефа надевающим форму, не летнюю белую, а сине-черный мундир, какой обычно носят зимой, – с золотыми пуговицами, медалями, золотыми галунами и узкой золотой перевязью.