По-видимому, – записывает в дневник Л. Чуковская, – он теперь для милиции недоступен. Теперь надо ему уезжать, уезжать, чтобы здешние Лернеры не учинили какой-нибудь провокации (Л. Чуковская. Из дневника. Воспоминания. С. 264).

Партгруппа. Демичев выступает: «Мы не все можем принять у Пастернака, у Кафки. В свое время мы широко издавали Ремарка. А не принесло ли это известный вред, не сбило ли с толку?» Крики: «Нет, не принесло!» (Р. Орлова // Знамя. 2018. № 9. С. 160).

Каждое утро вместо утренней молитвы я перечитываю, вернее произношу наизусть два стихотворения Евтушенко: «Сапоги» и «Карьера». «Сапоги» – совесть, «Карьера» – мораль. Нельзя лишаться совести. Потерять совесть – всё потерять. И совесть надо внушать с самого раннего детства […] Честь и слава Евтушенко, что он об этом напоминает, «морализует». Поймите же это, не снобствуйте! Добро, любовь, совесть – вот, что самое дорогое в человеке. И отсутствие этого в музыке, литературе, живописи не спасают ни оригинальные звукосочетания, ни изысканные рифмы, ни яркий колорит… (Д. Шостакович. Письма Борису Тищенко. С. 18–19).

В городе – никаких афиш, никакой рекламы, – вспоминает сценарист и режиссер Вячеслав Лобачев. – Позвонили друзья наших друзей. Я – своим друзьям-одноклассникам. Через десять минут собрались

Что это был за концерт! Пели Вахнюк, Городницкий, Клячкин, Кукин, Якушева, Визбор, Галич… кто-то еще (цит. по: М. Аронов. Александр Галич. С. 175–176).

А Дм. Ал. очень жаль – хороший он был человек, честный, прямой, конечно «продукт сталинской эпохи», но если бы продукты были такими, так и эпоха была бы другая, – 3 ноября пишет Александр Макаров Виктору Астафьеву. – И трудно ему приходилось последние десять лет. Думаю, что даже более трудно, чем в 1946 году, когда Сталин изгнал его из СП за то, что в оценке «Спутников» Дм. Ал. решил показать себя бóльшим сталинистом, чем сам хозяин. Я его любил, да и он ко мне относился хорошо, всегда по-отечески отчитывал. А отчитывал он по-особому – получалось как-то так – мол, все ты, дорогой товарищ, сам знаешь и понимаешь, так какого же лешего… (В. Астафьев, А. Макаров. С. 67).

я, – вспоминает А. Солженицын, – спешил как-нибудь заявить о себе – и для этого придрался к путаной статье академика Виноградова в «Литературной газете». Всего-то и вышло из этой статейки, что я крикнул Госбезопасности: «Вот – живу и печатаюсь, и вас не боюсь!»

Редактор «Литгазеты», оборотливый и чутконосый Чаковский, побежал «советоваться» с Демичевым: может ли имя моё появиться в печати? Демичев, видно, сразу разрешил (А. Солженицын. С. 139–140).

В нем, – говорил на одном из своих концертов Владимир Высоцкий, – собраны самые лучшие военные стихи, и посвящен он поэтам и писателям, которые участвовали в войне. Одни из них погибли, другие живы до сих пор – просто на их творчестве лежит печать военных лет. Они погибли, когда им было 20–21 год. Это Коган, Багрицкий, Кульчицкий… Так что, они, в общем, ничего не успели сделать, кроме того, чтобы написать несколько прекрасных стихов и еще умереть. Но это много! Мы впервые зажгли по ним Вечный огонь на сцене нашего театра, впервые в Москве. У нас стоит на авансцене чаша, и из нее вспыхивает пламя Вечного огня. Перед началом спектакля выходит артист, просит почтить память погибших минутой молчания, и весь зрительный зал, как один, поднимается и одну минуту стоит молча. А по трем дорогам, которые спускаются к этому Вечному огню, выходят поэты, читают свои стихи, потом уходят назад в черный бархат (у нас сзади висит черный бархат). Уходят, как в землю, как в братскую могилу, уходят умирать, а по ним снова звучат стихи, песни… Это такой спектакль-реквием по погибшим поэтам.

Министр вышла из‐за письменного стола, сделала два или три шага навстречу нам, уперла руки в боки и хорошо поставленным голосом с негодованием произнесла:

– Что же это у вас делается, товарищи? Одни жиды на сцене!

По-видимому, начальник управления был готов к этому вопросу, потому что сразу ответил:

– Не одни…

Она долго его распекала, объясняя, что не для того он сюда поставлен, чтобы сидел как мешок с дерьмом и тому подобное. Потом, словно только тут заметив нас с инспектором, тоже молодой женщиной, возмущенно спросила: