Старшие дети быстро возобновили шумные игры и споры. Слишком быстро. Двери хлопали: оказавшись снаружи, дети хотели в дом, а попав внутрь — на улицу. Двое младших сыновей, Францис и Игнациус, принялись подражать случившемуся и устраивали настоящие бои, ударяя друг друга чашками по голове, пихая в живот и связывая побежденного. Они спорили, кто будет папой, а кто дядей Виллемом, отбирая друг у друга чашку, пока игра не перерастала в драку и Яну не приходилось их разнимать.

Он согласился присматривать за Виллемом в исправительном доме. Сторож брату своему[22] — вряд ли лучший способ попасть в Царствие Небесное. Может, живопись откроет дорогу?

Его жизнь утекала.

Мария Тинс дала ему триста гульденов. Пусть это и не заработанные деньги; главное, они давали передышку. Он выплатил часть долга пекарю и бакалейщику, купил детям новые башмаки и парусные сани, а себе — красок и терпентина. На этом деньги кончились.

Если бы только он мог работать быстрее. «Пиши, Йоханнес, пиши», — твердил он себе. Но если работать быстрее, откуда взять время на созерцание и размышление — два единственных способа запечатлеть жизнь так, чтобы ее понять? Ведь все, что он пишет: корзина с хлебом, кувшин, шкатулка с драгоценностями, медное ведро — разве это не сама жизнь?

Он толок в ступке ультрамарин, любуясь глубиной синего цвета, насыщенного, как измельченный лазурит, когда из комнаты донесся детский гам. Его дочь, Магдалина. Давно уж должна была перерасти эти ребячества. Стоило ему войти в комнату, как дети замерли. Никто не смел шелохнуться, даже Игнациус. Благословенная тишина, и только поскрипывание ножек стула по полу, пока Магдалина пыталась отодвинуться подальше от отцовского гнева.

В следующий миг она подняла голову. Щеки горели от стыда, в глазах читалось раскаяние. Ян смягчился. Она стоит здесь, как Божий дар. Синяя кофта топорщилась, словно взволнованное небо. Было в ней что-то, чего он никак не мог уловить: скрытая внутренняя жизнь. Его не переставали удивлять эти полеты фантазии, эта вечная потребность куда-то бежать. Остановить бы на мгновение эту жизнь, чтобы перенести ее на картину. И оставить человечеству навсегда. Да.

Но можно ли писать то, чего он не понимает? О чем даже не знает?

— Сядь.

Только попытка принесет ответ.

Стул опять скрипнул по полу, когда дочь села за стол у окна.

Небесная голубизна ее глаз — как же он прежде этого не замечал? Простое лицо, а на нем нетерпение, которое она старательно сдерживала. «Для меня», — подумал Ян. Передать это лицо — честно, без гордости, перешагнув через знакомые приемы, — в этом была его задача, в этом он видел свой долг, как говорил Питер. Ее лицо отражалось в открытом окне; в одном из стекол светилась ее щека, будто смешанная с жемчужной пылью. Он слегка приоткрыл окно, устанавливая нужный угол. Ветер пошевелил волосы на ее виске.

— Если обещаешь сидеть смирно, я тебя напишу, Магдалина. Но только если ты перестанешь шуметь.

Ее глаза широко распахнулись, и она плотно сжала губы, борясь с улыбкой, которая грозила прорваться в слова. Он принес корзинку для шитья и поставил на столе, размышляя о ее короткой и все же дорогой истории: эту корзинку Катерина выбрала у торговца из десятка других. Он пододвинул к свету Гертрудин стакан молока — стакан, который сегодня кто-то вымыл, и вчера вымыл, и третьего дня. Рядом со стаканом, чуть-чуть позади, он поместил кувшин: тот сверкал на свету и отражал синий рукав Магдалины. Нет. Кувшин, конечно, красивый, однако без него выйдет правдивее. Ян убрал его и положил Магдалине на колени рубашку брата, к которой надо было пришить пуговицы. Выровнял ее плечи, ощущая, как они напрягаются и потом расслабляются под его ладонями. Пригладил платье и белый льняной чепчик, сшитый Катериной. Ее рука легла тыльной стороной кисти на рубашку, пальцы разжались. Замечательно! Всякое действие позабыто; рука в покое.

Жена поспешила забрать стакан с молоком.

— Нет-нет, оставь его, Катерина. Прямо там, на свету. Он наполняет всю картину святостью простой жизни.

«Сцена подготовлена идеально», — думал он, боясь впасть в грех гордыни. Он отступил, глубоко вздохнул — и в золотисто-медовом свете ему предстала замершей скромная, незримая работа женщин, хранящих домашний очаг. Этот портрет, думал он, может быть его единственным взглядом в Царствие Небесное.

Как-то к вечеру, закончив стирку и отпросившись у матушки, Магдалина помчалась от их дома близ Ньиве Керк — Новой церкви — через рыночную площадь, мимо пекарни ван Бёйтена, по двум каменным мостам через каналы, мимо кузницы до самой городской стены, где она карабкалась вверх по охровым ступеням, каждая высотой ей до колена, пока не поднялась на свое любимое место во всем Делфте — на круглую сторожевую площадку. С этой высоты чего только не увидишь! О, если бы она могла писать картины! Посмотришь в одну сторону — Снидамские ворота, за которыми близнецами высятся башенки Роттердамских ворот, а за ними — корабли с причудливыми, бурыми, как яичная скорлупа, парусами поднимаются от моря по могучей реке Ски. Посмотришь в другую — там по картофельным полям движутся деревянные плуги, отбрасывая на землю тени, словно костлявые пальцы, и зеленые сады, правильные, какими матушка желала бы видеть своих одиннадцать чад, и дым от гончарен и кирпичных заводов. А что дальше, она не знала. Не знала…

Так Магдалина стояла и смотрела во все глаза. Позади скрипела мельница, работавшая без устали, точно сердце, на горьком морском ветру. Внизу желтоватой лентой извивалась река Ски. Чем напряженнее вглядывалась Магдалина, тем явственнее виделось ей, что река берет свой цвет от неба. Лодки вдоль пристаней покачивались на волнах, звенели цепями, били друг друга о борт — все эти звуки сливались в ее любимую музыку. И не то чтобы сегодня был особенный день: она любила стоять на сторожевой площадке в любую погоду. Даже дождь, стучащий по серому морю и серым мостам, заливающий лицо и руки холодной водой, наполнял Магдалину необъяснимым счастьем.

Магдалина наклонилась над прорезью в стене — и в тот же миг порыв ветра задрал ее юбки. Мужчины на мосту оживленно закричали непонятные слова. Не стоит спрашивать у матушки, что они значат: матушка не хотела, чтобы Магдалина сюда ходила. Она говорит, сторожевая площадка полна охранников, курящих табак, взволнованно говорит, будто пытается напугать. Только как здесь можно чего-то бояться?

Здесь, высоко-высоко над городом, Магдалина думала о том, о чем не догадывались ее близкие. Никто и не узнает, размышляла она, разве что прочтут по ее лицу или она сама наберется храбрости обо всем рассказать. Здесь ее посещали мысли, от которых захватывало дух: сокровенные желания или мимолетные фантазии. Она мечтала, чтобы кто-то другой делал работу по дому и у нее было время каждый день перед ужином бегать на городскую стену или на кладбище при Старой церкви — поднимать опавшие листья с могилы брата. Она мечтала, чтобы малышка не плакала, а мальчики не ссорились, не дрались и не бегали с криками по дому (отец наверняка мечтал о том же самом). Она мечтала, чтобы не надо было мыть столько посуды: тринадцать тарелок после каждой еды. Она мечтала, чтобы в солнечный день на рыночной площади ее волосы сияли ярким золотистым цветом, как у Гертруды. Она мечтала сесть в карету и отправиться по невиданным землям, изображенным на отцовской карте.