Между тем Тхас-Янг встал, тяжело дыша и отплевываясь, спрятал язык в кожаный мешочек на груди и двинулся к двери. Я прижался к стене. Окошко погасло, и через несколько минут китаец вышел на улицу. Он тщательно запер замок и побрел прочь, так и не заметив меня.

Мною овладел ужас. "Что я видел? Кому я об этом скажу? Пляшущий труп. Говорящая голова. Летающий перстень". Нет, на этот раз я не хотел позволять себя дурачить. Подвальное окошко было узким, не выше локтя, к тому же забранным бамбуковой решеткой, но мое раздражение уже не считалось с преградами. Я высадил палочки ударом ноги и протиснулся сквозь раму, в кровь ободрав себе ладони и, кажется, порвав куртку.

В погребе стоял запах сырости. Я чиркнул спичкой, она сорвалась и упала на пол. Другая на мгновение осветила комнату с лежащим у моих ног трупом и тоже погасла. Я вынул из кармана платок, старательно поджег его, потратив на это пол коробка, и бросил на пол. В его свете картина стала мне более ясна. Я склонился над телом и перевернул его лицом вверх. Это действительно был Кьюбит. В его широко распахнутых глазах застыли ужас и ненависть.

Подобное выражение я уже где-то видел. Не могу поручиться, что наяву… Страшный мальтийский кошмар вновь встал у меня перед глазами. Месссир д’Юрфе. То же бессилие и отвращение, тот же страх, и все же разница была налицо. В чем она состояла, я еще не осознавал, но чувствовал ее. Я спросил себя, испытываю ли я жалость к несчастному американцу, и понял, что нет. Меня охватило чувство невероятной гадливости.

Я осторожно исследовал тело, чтобы убедиться, что передо мной действительно труп, а не жертва глубокого, почти равного смерти обморока и не летаргик. Результат был очевиден. Как ни плохо меня, антрополога, обучали медицине, я все же смог определить, что Кьюбит был мертв уже по крайней мере 6-е сутки. Его виски запали, хрящик носа плотно обтянулся кожей, однако, общее окостенение вовсе не соответствовало другим признакам смерти. Его мышцы были еще довольно мягкими на ощупь, словно он только что двигался. "Значит я не схожу с ума?" Широко разинутый безъязыкий рот трупа тоже свидетельствовал в пользу моего последнего заключения.

Мой платок догорел, и я полез обратно в окно, все время испытывая неприятное чувство, словно повернулся спиной к живой угрозе. На улице я отряхнулся и быстрым шагом поспешил обратно. Сколько прошло времени, неизвестно, и я боялся, что опоздал к назначенному гомпштеном часу. Еще наблюдая "танец", я решил, что никому ничего не буду говорить об увиденном. Никто все равно не поверит. "Выбирайтесь сами, " – всплыло у меня в голове. "Что ж, тем хуже для остальных. Кто гарантировал мне, что доктор Бауэр и меня не считает коровой? Кстати, как нелепо он выразился. Сказал бы: свиньи. Почему коровы?"

Паломнический дом у нижних ворот, где нас поселили, был погружен во тьму. Я тихо подошел к лестнице, когда услышал глухой голос лорда Карригана. Он разговаривал с Лабриманом, стоя у столбов галереи, скрытый от меня разросшимися кустами акации.

– Как не берет? Значит вы мало предложили! – негодовал лорд.

– Видите ли, – попытался оправдаться Лабриман, – дело не в количестве, а в качестве денег…

– Что? – рявкнул Карриган. – Его не устраивают доллары? – в голосе лорда зазвучала недоверчивая усмешка.

– Именно, сэр. – довольно твердо отозвался секретарь. – Он не знает, что это такое. Бумага. К тому же очень мелко нарезанная, как он выразился. Ничего нельзя даже завернуть.

– О, дикость. – простонал Карриган. – А мы создаем какие-то ЮНЕСКО! Да он живьем съест генерального секретаря и не раскается.

"Ну и слава Богу!" – подумал я.

– Каких же ему нужно денег? – продолжал лорд.

– "Настоящих", – хмыкнул Лабрима. – Он говорит, что люди, приходящие от туда, дают монастырю золотые. Он даже показал одну монетку. Вот она. Я выменял ее на “паркер”. – секретарь завозился.

– Любопытно. – Карриган, видимо, разглядывал монету. – Странной формы. Тут ни черта не видно! Да, золото. – лорд, наверное, пробовал ее на зуб. – Пойдемте, там светлее.

Он двинулся по галерее в мою сторону.

– Что же вы, Лабриман! – нетерпеливо крикнул Карриган.

Задержавшийся секретарь сделал несколько торопливых шагов, споткнулся о шаткую доску, взмахнул руками и схватил лорда за рукав. Карриган чертыхнулся. Монетка звякнула об пол и перекатилась за край галереи.

– Как вы неуклюжи! – лорд встряхнул Лабримана за шиворот.

– Я… я…

– Плевать. – махнул рукой Карриган. – Значит он знает, как пахнет золото? Что ж, мой перстень его устроит?

– Думаю, что да. – кивнул секретарь. – Но стоит ли? – помедлив, добавил он. – Фамильная реликвия.

– Заткнитесь и делайте, что вам говорят. – в голосе лорда зазвучало безграничное презрение. – Нет дороже тех реликвий, которые мы обретем там. Идите сейчас же. Пусть покажет дверь.

– Как вам будет угодно. – согласился Лабриман.

"Все-таки удивительно холуйские у него манеры". – подумал я.

Лорд вернулся в дом, а его секретарь, недовольно вздыхая, спустился по лестнице и поплелся в неизвестном мне направлении. Я поставил ногу на ступеньку, под моим каблуком что-то звякнуло. Я нагнулся, оброненная Лабриманом монетка лежала на досках. Я осторожно поднял ее.

– Фриц, а я-то вас ищу! – раздался недовольный голос Бауэра. – За нами пришли. Что это у вас?

– Ничего. – я быстро сунул монету в карман. – Обронил ключи от дома.

– Ваш же дом разбомбили! – удивился профессор. – Странный вы человек.

Я последовал за ним, размышляя, что в моей неуклюжей лжи было больше правды, чем во всех бесконечных разглагольствованиях самого доктора Бауэра. Я действительно возил с собой ключ от своего старого дома, он лежал у меня на дне рюкзака, и я, не задумываясь, вышиб бы зубы любому, кто сказал бы, что мне нечего им отпереть.

За нами пришли трое рослых монахов, совершенно голых (если не считать коротких красных плащей, перекинутых через шею) и до такой степени грязных, что трудно было разобрать цвет их кожи.

– Это добдобы. – шепнул нам Хайдегер. – Что-то вроде монастырской полиции. Эти кретины сами втирают себе в кожу жир и копоть с котелков. Здесь это bon-ton.

Добдобы действительно выглядели устрашающе: чресла их были перепоясаны широкими ремнями, удерживающими короткие мечи, никогда немытые и нечесаные гривы стояли дыбом, лишь на уровне лопаток начиная сплетаться в подобие косы, к которой в довершение всего был привязан бычий хвост, волочившийся по земле. В сопровождении этой экзотической гвардии Хайдеггер, доктор Бауэр, Штранге и я двинулись к назначенному для нас великим гомпштеном месту. Наши провожатые освещали путь трескучими факелами и хранили полное молчание.

Идти оказалось далеко. Мы пересекли почти весь монастырский город, обширные, засыпанные снегом сады со скрюченными деревьями, цепь искусственных прудов и вышли к восточной стене. Здесь нескончаемыми рядами тянулось "братское кладбище" или вернее то, что принято было под ним понимать. Расчлененные останки умершего раскладывались прямо на земле как последняя милость для "братьев наших меньших". Тут и там темнели полуразложившиеся части человеческих тел, припорошенные снегом. При виде нас стаи сипов, сидевших на зубцах стены, разом поднялись в воздух и устремились вниз, полагая, видимо, что мы пришли к ним с желанным приношением.