В любом случае именно поэтому я не могу слышать истории о том, как кто-то утонул.

До того как отец попытался утопить маму, мне очень нравилось охотиться на бобров. В полумиле от нашей хижины, выше по реке Такваменон, раскинулся бобровый пруд. Отец охотился на бобров в декабре и январе, когда шкурки были самого лучшего качества. Он прохаживался по краю пруда, высматривая места, куда бобры выбирались ради свежего воздуха или солнечного света, и ставил одновременно и силки, и ловушки. Я думаю, этот пруд все еще там, но кто знает. Иногда Департамент природных ресурсов взрывает бобровые плотины, если считает, что река должна бежать в другую сторону или что плотина каким-то образом создает для людей проблемы. Материальный ущерб, причиненный бобрами, обходится в миллионы долларов каждый год, а ДПР серьезно относится к своим обязанностям. Потери лесоматериалов и урожая, вред, который наводнение причиняет дорогам и очистным системам, даже уничтожение декоративных ландшафтных насаждений в пригородных садах – все это считается законным основанием для сноса бобровой плотины. И всем плевать на то, чего хотят сами бобры.

Наш пруд образовался, когда бобры перекрыли один из самых мелких притоков Такваменон. Самая большая известная бобровая плотина имеет в длину более полумили. Это как две плотины Гувера[22], если вы хотите ее представить, что весьма впечатляет, учитывая, что взрослый бобер весит не больше двухлетнего ребенка. Наша плотина и близко не была такой. Я часто бродила по ней, бросая камешки и палки в пруд, ловила большеротого окуня или сидела, свесив ноги на сухую сторону, и грызла яблоки. Мне нравилась мысль, что место, которое я исследую, было создано животными, которые в нем же и живут. Иногда я отламывала от плотины кусок, потому что мне было интересно, сколько времени понадобится бобрам, чтобы ее починить.

Кроме того, наш пруд был домом для многих видов рыб, водяных насекомых и птиц, включая уток, голубых цапель, зимородков, крохалей и белоголовых орлов. Если вы никогда не видели, как белоголовый орел камнем падает с небес в неподвижную воду пруда, а затем улетает с щукой или судаком в когтях, вы многое упустили.

После того как отец попытался утопить маму, мне пришлось отказаться от охоты на бобров. Мне было нетрудно убивать животных, потому что это делалось по необходимости и с уважением, но тот факт, что ловушка утаскивала бобра под воду за задние лапы и удерживала там, пока он не захлебнется, теперь вызывал у меня желудочный спазм.

Что беспокоило меня даже больше, чем утонувшие бобры, так это то, что я не понимала, зачем мой отец продолжает их ловить. Наш сарай был просто завален мехом. Койоты, волки, ондатры, горностаи. Отец всегда учил меня, как важно проявлять уважение к животным, которых мы убиваем. Что нужно думать, прежде чем нажать на курок, и не быть расточительным. Что нельзя стрелять в первое попавшееся животное, поскольку оно может оказаться единственным представителем своего вида, встреченным за весь день, а значит, популяция небольшая и нужно оставить их в покое на какое-то время. И все же он каждый год пополнял наши запасы меха. Когда я была очень маленькой, я думала, что однажды он погрузит все меха в каноэ и отправится вверх по реке, чтобы торговать ими так, как это делали французы и индейцы. Еще я надеялась, что он возьмет меня с собой. Но после того, как отец попытался убить маму, я стала сомневаться во всех его поступках. Я знала: то, что он сделал с мамой, – плохо. Возможно, его чрезмерная страсть к ловушкам – это тоже плохо. Если в конечном итоге ловушки не приносят ничего, кроме ненужных шкур, то в чем их смысл?

Я думала обо всем этом, сидя вечером на заднем крыльце после ужина, в то время, когда лето медленно превращалось в осень. Я листала журналы «Нэшнл географик», пока не становилось слишком темно, и искала непрочитанные статьи. Раньше мне нравилось наблюдать за тем, как вечерний ветер колышет траву, тени ползут по болоту и на небе медленно зажигаются звезды, но в последнее время все это внушало тревогу. Иногда Рэмбо поднимал голову, лежа рядом со мной на крыльце, принюхивался к воздуху и скулил так, будто тоже это чувствовал. Желание иметь то, чего нет. Ощущение, что за пределами болота есть что-то еще, нечто большее и лучшее. Я смотрела на темную кайму деревьев на горизонте и пыталась представить, что лежит за ней. Когда над хижиной пролетали самолеты, я прикрывала глаза ладонью, как козырьком, и подолгу смотрела на небо, даже после того, как они исчезали из поля зрения. Я думала о людях, сидевших в самолетах. Хотели ли они оказаться внизу, на болоте рядом со мной, так же сильно, как я хотела очутиться в воздухе рядом с ними?

Надо сказать, отец беспокоился обо мне. Перемены, которые происходили со мной, он понимал не лучше, чем я сама. Иногда я замечала, как он изучает меня взглядом, когда думает, что я этого не вижу, и почесывает бороду – так, как делал всегда, размышляя о чем-то сложном. Обычно за этим следовала история. Легенда коренных индейцев, охотничья или рыбацкая, или история о каком-то странном, веселом, грустном, пугающем или прекрасном событии, которое произошло с ним. Я сидела, скрестив ноги и смиренно положив ладони на колени, так, как он учил меня, и делала вид, что слушаю, в то время как мысли мои блуждали где-то далеко. И дело было не в том, что мне больше не нравились его истории. Мой отец был чуть ли не лучшим рассказчиком из всех, которых я когда-либо знала. Просто теперь мне хотелось, чтобы у меня появились собственные истории.

Одним тоскливым дождливым осенним утром отец решил, что для меня настало время узнать, как готовить желе. Я не могла понять, зачем мне это нужно. Мне хотелось взять отцовское каноэ и проверить силки. На оленьем холме жила семья лис, и я надеялась поймать одну из них, чтобы мама сшила мне шапку с лисьим хвостом и висячими ушами, вроде той, которую носил отец. Мне было все равно, что идет дождь. Растаять я не растаяла бы, а если что и намокнет – все равно ведь высохнет. Мама объявила за завтраком, что, раз уж идет дождь, она будет готовить желе и хочет, чтобы я ей помогла, но я все равно натянула куртку, потому что мама не могла указывать мне, что делать. Но отец мог. И когда он тоже решил, что сегодня я должна научиться варить желе, я оказалась в безвыходном положении.

Я с бóльшим удовольствием помогла бы папе. Он сидел за кухонным столом и с помощью точильного камня и лоскута ткани затачивал и полировал коллекцию ножей, хотя все они и без того были острыми и блестящими. Масляная лампа стояла в центре стола. Обычно мы не зажигали ее днем, чтобы не расходовать медвежий жир, но в то утро из-за дождя в хижине было очень темно.

Мама помешивала деревянной ложкой яблочное пюре в кастрюле, стоящей на стойке, чтобы немного остудить его, пока содержимое второй кастрюли кипело и бурлило на плите. Пустые банки, которые она вымыла и вытерла, ждали на кухонном полотенце, расстеленном на столе. На плите у стенки стояла консервная банка с растопленным воском. Мама заливала воском баночки с желе, чтобы оно не заплесневело, но плесень все равно появлялась. Она говорила, что плесень нам не навредит, но я замечала, как она соскабливает ее перед тем, как есть желе, и выбрасывает испорченные куски. Корыто на полу было заполнено яблочной кожурой. Как только дождь прекратился, мама вынесла корыто во двор и высыпала кожуру в компостную кучу.