— Позвольте мне доказать это на деле, — горячо сказал он. — Лидия, я только что смотрел на вас, пока вы спали; хотя это продолжалось всего несколько минут, но мне многое стало ясно. Из вашей груди вырвались тяжелые вздохи, на ваших ресницах дрожали слезы. О, в эту минуту я готов был умереть, чтобы только снять тяжесть, очевидно, угнетающую вашу душу!

Ободренный молчанием и смягчившимся выражением лица молодой женщины, граф сел рядом с нею и положил свою руку на ее руки. Она высвободила их спокойно, но без гнева. Она больше не сердилась на него, и, как это ни странно, весь ее гнев обратился теперь на ее мужа. Для нее было унизительно сознавать, что Гастон был свидетелем ее слабости, и этим унижением она была обязана обиде, нанесенной ей Эглинтоном.

Гастон умел выбирать подходящие выражения: он обратился к ее чувству сострадания и молил о прощении. С его стороны не было сделано попытки оправдаться, и его раскаяние разрушило преграду, воздвигнутую между ними озлобленностью Лидии против него. Его почтительное отношение смягчило ее гордость, и она действительно искренне жалела его.

Гастону помогло еще и то обстоятельство, что в настоящее время ее собственные поступки не были правильно поняты: она вдруг пришла к заключению, что слишком быстро осудила его; теперь же она знала по себе, какую боль может причинить подобное суждение.

А граф продолжал говорить серьезно и просто, напоминая ей о том, как она любила его, любила и верила. Когда-то, в детстве, он был ее героем, и хотя она безжалостно свергла свой кумир с высокого пьедестала, однако в самой глубине ее сердца должна была еще остаться тень прежней нежности к нему.

— Лидия! — умоляюще произнес он.

— Что, Гастон?

— Позвольте мне снять с вашей души гнетущую ее тяжесть. Вы только что говорили о моей жене. Видите, я не боюсь называть ее. Клянусь своей детской любовью к вам, которая была самым чистым и возвышенным чувством в моей жизни, что, умоляя вас подарить меня вашей дружбе, я не наношу своей жене и тени оскорбления. Вы настолько неизмеримо выше всех других женщин, Лидия, что в вашем присутствии даже страсть переходит в экзальтацию, а желания — в жажду жертвы.

— О, как бы я хотела верить вам, Гастон! — вздохнула она.

— Испытайте меня.

— Каким образом?

— Позвольте мне угадать, что вас мучит в настоящее время. Я — не такой пустоголовый фат, каким вы меня считаете. У меня есть глаза и уши, и, если я держусь в стороне от придворных интриг, то лишь потому, что мне известны все их скрытые пружины. Неужели вы думаете, я не понимаю, что происходит вокруг? Неужели я не знаю, что приходится вам переживать из-за доброго расположения к несчастному принцу, которого вы удостаиваете своей дружбой? Разумеется, вы не можете поощрять преступное легкомыслие, заставляющее Францию бросить несчастного на произвол судьбы.

— Это не Франция, Гастон, — прервала Лидия.

— И, разумеется, не вы. Я готов ручаться жизнью, что вы остались верны другу.

— Конечно, — просто сказала молодая женщина.

— Я это знал, — с торжеством воскликнул Стэнвиль, как будто это открытие на самом деле доставило ему неожиданную радость. — Я чувствовал всеми фибрами души, что мои мольбы не будут тщетны. Вы умны, Лидия, вы богаты, могущественны. Я могу говорить с вами, каке мужчиной. Принц Карл Эдуард удостаивал меня своей дружбой: с моей стороны не будет самоуверенностью, если я скажу, что занимал в его сердце второе место после лорда Эглинтона… Но именно потому, что я занимал «второе» место, я не мог приставать к нему с советами или предлагать ему помощь: я был твердо убежден, что его «первый» и лучший друг сам обо всем позаботится. Но я не могу больше выносить эту неопределенность. Положение слишком обострилось. Принцу грозит смертельная опасность не только от бездействия, но и от измены.

Как тонко и как искусно повел дело умный Гастон! Лидия никогда не подняла бы с ним этого вопроса, но он сам навел ее на этот путь. Он не предлагал направить ее колеблющиеся шаги; нет, он сам притворился слабым и просил у нее помощи, отнюдь не навязывая своей.

Теперь Лидия отбросила всякую осторожность. При слове «измена» она пытливо посмотрела графу прямо в глаза и спросила:

— Почему вы думаете?

— О, это висело в воздухе в последние дни! Сам король смущается, когда упоминают о Стюарте, а мадам Помпадур недавно говорила об окончании постройки нового дворца в Оленьем парке, как будто деньги должны были явиться из какого-то неожиданного источника. Затем пришло письмо из Англии, которое его величество тщательно скрывает у себя в кармане; король постоянно шепчется с мадам Помпадур, и оба мгновенно умолкают, если к ним кто-нибудь подходит. А сегодня…

— Что сегодня? — с живостью спросила Лидия.

— Я просто не смею об этом говорить, боясь огорчить вас.

— Я привыкла к огорчениям, — сказала молодая женщина, — и мне хотелось бы знать все.

— Я был в передней, когда его величество пожаловал к petit-lever господина контролера финансов. Питая смутную надежду увидеть вас сегодня утром, я рассеянно бродил по приемным комнатам, размышляя о печальных известиях из Шотландии. В королевской передней я встретился с вашим отцом, герцогом Домоном.

Он остановился, точно ему было противно продолжать, но Лидия сказала совершенно спокойно:

— И вы услышали нечто такое, что