И только затем Енукидзе позволил себе признание ошибок, покаяние. «Когда мне, — разъяснил он, — комендант Кремля сообщил, что вот такая-то уборщица ведет контрреволюционные разговоры, в частности, против товарища Сталина, я вместо того, чтобы немедленно арестовать и передать эту уборщицу в руки Наркомвнудела, сказал Петерсону: проверьте еще раз, потому что было очень много случаев оговора — зря доносили против того или другого. Конечно, нельзя было терпеть такое положение, и нужно было немедленно же принять меры. Это мое распоряжение коменданту Кремля попало в руки Наркомвнудела и затем к товарищу Сталину. Товарищ Сталин первый обратил на это внимание и сказал, что это не просто болтовня, что за этим кроется очень серьезная контрреволюционная работа. Так и оказалось на самом деле».

Признал Енукидзе и иное. То, что принял Раевскую на службу в правительственную библиотеку несмотря на возражения НКВД. Что затянул реорганизацию охраны Кремля, намеченную именно им, а никем иным еще осенью 1934 г. Что принятие на работу в аппарат ЦИК СССР «бывших людей» явилось с его стороны потерей бдительности, хотя «об этих лицах известно было также и органам Наркомвнудела». Особо, весьма детально, остановился Енукидзе на положении, сложившемся в правительственной библиотеке. Сказал, что «никаких подозрений в отношении Розенфельд», которая «с 1917 г. работала в кремлевских учреждениях», не имел. Но, конечно же, «должен был быть настороже, видя ее родственную связь с Каменевым». Признал, что «знал из этой компании Раевскую», но «остальных арестованных, которые оказались в террористической группе из состава работников библиотеки и Оружейной палаты, я лично не знал». Решительно отверг Енукидзе и слова Ежова, точнее — версию следователей НКВД о том, что он якобы посылал своего секретаря Минервину к Сталину для того, чтобы устроить в домашней библиотеке последнего Н. Розенфельд и Раевскую.

Словом, построил свою защиту Енукидзе весьма умело, даже профессионально. И потому завершил свое выступление весьма своеобразно: «Мне кажется, что в дальнейшем ни годы мои, ни здоровье не позволят мне подняться на ту высоту доверия, которую я занимал. Несмотря на это я ни в малейшей степени не прошу у партии снисхождения. По отношению ко мне нужно применить именно ту меру, которая может послужить уроком в дальнейшем для всякого коммуниста, стоящего на том или ином посту, чтобы действительно усилить бдительность и поставить работу нашей партии и наших советских органов так, чтобы они могли спокойно и плодотворно работать».

Явная двойственность выступления Енукидзе, его готовность, с одной стороны, принять любое наказание и, с другой, — решительное отклонение практически всех предъявленных обвинений, недвусмысленное напоминание, что слишком многое, ставящееся ему в вину, делалось им совместно с НКВД, неизбежно вызвали возобновление прений.

Первый секретарь Свердловского обкома И. Д. Кабаков поторопился восстановить ту атмосферу, что царила на Пленуме во время доклада Ежова, прийти на помощь обличителям Енукидзе. «Зачем, — риторически вопрошал он, — нужно было ему брать под защиту квалификацию аппарата, когда здесь стоит вопрос о другом, о политической измене партии. Надо же установить, в интересах каких классов допущена слепота, для чего, для каких дел и кто позаботился о том, чтобы враги проникли в Кремль?» Не стремясь установить истину, не желая разобраться в сути дела, Кабаков взял НКВД под защиту: «Как отвечает Енукидзе? Каждый служащий принимался с ведома Наркомвнудела, Наркомвнудел всех проверял. Стало быть, ответственность с Енукидзе снимается, и виновным является аппарат т. Ягоды. Так ведь был поставлен вопрос? Мне кажется, здесь Енукидзе продолжает линию, я бы сказал, либерала». Не довольствуясь сказанным, Кабаков тут же уточнил свой взгляд на обсуждавшуюся проблему: «Здесь вопрос идет не о преступлении, допущенном в ходе текущего строительства, а о судьбах международной революции, об охране жизни вождя международного коммунистического движения. Мы обязаны сохранить эту жизнь». А в заключение добавил: «Надо внести вопрос о Енукидзе в судебные органы. Надо его судить по существу его преступлений».

Член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и одновременно нарком путей сообщения Л. M. Каганович так же, как и Ежов, вернулся к убийству Кирова, напрямую связав его с «кремлевским делом». Поспешил охарактеризовать Троцкого, Зиновьева и Каменева презренными врагами народа, а о Енукидзе сказал, что тот своим преступным бездействием создал опасность «для жизни самого дорогого для нас человека, для товарища Сталина». Видимо, знакомый и со сценарием Пленума, и с тем окончательным решением, которое предстояло принять, Каганович объяснил: «Тов. Енукидзе не является оппозиционером. Тов. Енукидзе по своему характеру, конечно, не может сочувствовать террористам, которые готовят покушение на жизнь лучших людей партии. Однако на примере т. Енукидзе видно, насколько большевик, потерявший облик и внутреннее существо большевика, дискредитирует и срывает основы большевистской партии и содействует врагам не только этой дискредитацией, но и созданием для них благоприятной обстановки для их гнусной, враждебной деятельности».

При этом Каганович приоткрыл завесу тайны, окутывавшей ход дела Енукидзе. Рассказал о том, о чем участники Пленума могли лишь догадываться, связывая воедино немногие известные им факты. «Как только, — поведал он, — получили первые данные об аппарате ЦИК, тов. Сталин собрал нас, поставил вопрос, что надо Енукидзе снять с поста секретаря ЦИК… Затем по ходу следствия, когда выяснились еще другие факты, тов. Сталин поставил вопрос, что нельзя держать Енукидзе на таком посту, как пост председателя Закавказского ЦИК. Сняли его с поста председателя Закавказского ЦИК и дали ему работу уполномоченного по курортам в Кисловодске. Сейчас, когда выяснились все материалы, о которых доложил тов. Ежов, совершенно ясно, что Енукидзе должен понести серьезное наказание».

Пожалуй, самой агрессивной и нетерпимой оказалась речь Ягоды. И это понятно, ибо ему пришлось прежде всего защищать себя, свое ведомство. Защищать, пренебрегая тем, что слишком хорошо было известно участникам Пленума о реальной практике подбора кадров. «Я думаю, товарищи, — начал выступление Ягода, — что Енукидзе своим выступлением уже поставил себя вне рядов нашей партии». Заявил так наверняка для того, чтобы пресечь на корню слишком опасное для него дальнейшее обсуждение вопроса о проверке НКВД всех сотрудников Кремля, об ответственности за политическую их благонадежность прежде всего СПО. Мало того, попытался всю вину за провал такой работы, явно не относящейся к компетенции Енукидзе, возложить именно на него.

«Енукидзе с давних пор, — продолжал нарком внутренних дел, — являлся притягательным центром для враждебных и чуждых элементов. Я напомню Енукидзе целый ряд фактов, которые показывают, что уже в 1928 г. шел процесс его перерождения и притупления бдительности в отношении врага». И действительно сказал, не вдаваясь, однако, в подробности, о двух старых делах — «агента английской разведки» Мак-Кибена и «террориста Любарского, который хотел совершить покушение на тов. Калинина, а убил военного работника Шапошникова». Правда, связал с Енукидзе не их самих, а жену первого и сестру второго. Возможно, чтобы лишний раз подчеркнуть аморализм Енукидзе. «На деле Енукидзе, — продолжал Ягода, — беря под свою ответственность лиц, удаления которых мы требовали, сорвал нашу работу и демобилизовал наших работников, занимавшихся проверкой этих лиц, ибо Енукидзе как секретарь ЦИК пользовался у нас достаточным авторитетом. Больше того, Енукидзе не только игнорировал наши сигналы, но завел в Кремле свое параллельное «ГПУ», и, как только выявлял нашего агента, он немедленно выгонял его. Конечно, все это не снимает с меня ответственности. Я признаю здесь свою вину в том, что я в свое время не взял Енукидзе за горло и не заставил его выгнать всю эту сволочь. Все, что говорил здесь Енукидзе, это сплошная ложь… Вы здесь перед Пленумом столько налгали, Авель, что нужно не только исключить вас из партии, нужно, по-моему, арестовать вас и судить».