3

На пятую ночь ущербная луна маячила на небе ободком цыганской серьги. Ветер, дувший весь день, к ночи совсем одичал. Из-за него на селе собакам муторно. Лают псы наперегонки, вразнобой. Чуют тревожность в природе. Доносит ветер их лай до мельницы, а на ее дворе и свои псы не унимаются.

Косматит шквальный ветер дряхлые ивы вокруг омута. Нет света от лунной серьги, только небо желтит вокруг себя.

На кухне на стене ходики, расписанные вокруг циферблата чайными розами. Выстукивают они секунды. Начнешь вслушиваться в стукоток и покажется, будто кто-то торопится подсчитывать барыши на счетах.

На столе стынет самовар. Мельничиха моет посуду, а мысли о прапорщике, ушедшем проведать посты на усадьбе.

Радостно на душе у Капитолины Агафоновны, что прапорщик сегодня весь день возле нее. Всего пять дней прошло, а мельничиха так привыкла к прапорщику, что кажется, вовсе не случайно появился в доме, привела его судьба, и с ним она найдет счастье. Она уже чувствует будущее счастье. Знает, что только молодость офицера мешает ей зажать его накрепко в руках. Узнала, что родом он из Саратова. В шестнадцатом году после школы прапорщиков ушел на фронт. После революции возвращался домой, но в Казани был мобилизован в колчаковскую армию…

* * *

В опочивальне на комоде горящая лампа с прикрученным фитилем. Перед иконами неугасимая лампадка с веселым огоньком в красном стаканчике. Мельничиха распустила волосы и, не раздевшись, встала на молитву, после каждого креста отвешивая земные поклоны.

Услышав, как знакомо скрипнула створа двери из горницы, поднялась с колен. Обернувшись, смотрела на прапорщика. Стоит в дверях. Ворот у гимнастерки расстегнут. Стоит и смотрит на нее в упор, а от этого у нее во рту сухота. Сама не зная почему, вдруг спросила:

— Стало быть, все же сдогадались? Боялась я.

— Чего боялась?

— Молодости вашей. В вашу пору мужики без догадливости о смелости.

Прапорщик, дунув, погасил на комоде лампу, медленно пошел к ней. Густой полумрак в горнице.

— Да погоди, несмышленый. Дай разбалакусь.

Но объятие сжимало все крепче и крепче, и она прошептала:

— Ну, как знаешь!

* * *

Захлебываясь, лают собаки во дворе мельницы.

Ветер стукает створой отвязавшегося ставня по окну в горницу, где стоит у окна пулемет и прислоненный к нему карабин, а на столе возле раскрытой книжки лежит шашка.

Капитолина Агафоновна и прапорщик спят, обнявшись. У ворот мельницы уже не ходит часовой, снятый с поста вооруженными людьми. Обезоружены и остальные шесть солдат. От суеты чужих людей на дворе звереют собаки. В открытые ворота въехали шесть подвод.

Загремело упавшее ведро в сенях, разбудив мельничиху. Села рывком на кровати, похолодела, разглядев в дверях из кухни женщину с винтовкой наперевес. В соседней горнице громкие мужские голоса, а прапорщик спит…

Бледной лимонной полоской на горизонте занимался рассвет. Ветер не стихал. Шесть подвод, груженных мешками с мукой, выехали со двора мельницы. Следом за ними шесть солдат с прапорщиком.

Мельничиха вышла за ворота с вооруженной женщиной.

Прикрывая створу ворот, женщина крикнула:

— Посторонись!

— Сама затворю. Топай!

— Сама так сама. Не горюй. Чать, уразумела, кто мы? Хлеб взят по приказу партии.

— Стало быть, большевики? — не скрывая злобы, спросила мельничиха.

— Они самые. Живые и при вашем Колчаке. По скорости опять навестим, а главное без шума, по-доброму. Бывай!

Женщина побежала в сторону, куда уехали подводы и ушли вооруженные люди с шестью солдатами и прапорщиком.

Капитолина Агафоновна стояла у раскрытой створы ворот, а из ее глаз скатывались бусины злых слез, сдуваемые со щек порывами ветра…

4

В ту же ночь и над Омском висел ободок ущербной луны, похожий на позолоченный серп. По улицам, переулкам и площадям метался оглашенный ветер. Поднимал пыльный туман, перетрясал листву, высвистывал рулады под козырьками крыш, водил бугры волн на Иртыше, выплескивая их гулкими шлепками на берег.

Сегодня мичмана Сурикова из синематографа домой проводил по просьбе Настеньки добродушный старичок билетер. Настенька с Калерией Кошечкиной была занята на концерте с благотворительной целью: для нужд Красного Креста.

Поужинав в обществе адмирала Кокшарова, сославшись на головную боль, Суриков пошел во флигель, в котором занимал просторную комнату. Флигель стоял в роще в окружении берез. В ветреную погоду Суриков слышал, как ветви скребли железо крыши. У себя в комнате он пошарил на столе и под подушкой на кровати коробку с папиросами, но не найдя, раздосадованный вышел в рощу, намереваясь побродить по берегу Иртыша, как это делал частенько, когда мучила бессонница от боли в глазах.

Река упорно влекла к себе Сурикова. Плеск ее воды напоминал ему родную Волгу, на берегах которой в Костроме он родился. Особенно часты его прогулки стали за последнее время, когда попал он во власть мрачных раздумий о своей безрадостной судьбе слепца.

Адмирал Кокшаров и Настенька обратили внимание, что Суриков вдруг начал предпочитать уединение. На их вопросы он отшучивался, ссылаясь на усталость от таперской работы. Но сам он знал причину. В доме Кошечкиных он случайно услышал женский разговор. Неизвестные ему дамы говорили о Настеньке. Одна из сказанных фраз обожгла разум: «Такая ладная девушка, из такой хорошей семьи, а идет за слепого на мученичество».

Сказанные слова ошеломили. Суриков почувствовал свою беспомощность, свою ненужность. Как-то сразу он понял, что в окружавшей его жизни нелегко отыскать место даже зрячим. Постепенно он убедил себя, что должен отказаться от заветной мечты соединить свою жизнь с Настенькой. Да, он любил ее. До слепоты она обещала стать его женой. Все это дивное время было до его слепоты. А теперь? В чем он мог обвинить любимую, которая и теперь несла ему трогательную заботу, сама назначила дату свадьбы на сентябрь?

Но Суриков все настойчивей допускал мысль, что Настенька делает это из милосердия и сострадания к нему, и спрашивал себя, достоин ли он ее самопожертвования.

Он начинал говорить с Настенькой об этом, но всякий раз девушка отказывалась слушать его убедительные доводы, уверяя, что все будет так, как было решено в Екатеринбурге до его несчастья.

Спустившись из рощи на песчаную отмель берега, Суриков сразу ощутил прохладу реки, пахнущую гнилью арбузных корок и тинной плесени. Река плескалась сегодня с яростным шипением. Ветер доносил по воде обрывки духовой музыки, редкие гудки пароходов, но зато совсем близко надрывно пела гармошка про отравившуюся Марусю. Бродя по берегу, Суриков с удовольствием вспоминал родную набережную Волги, и ему даже почудилось, что на реке горят знакомые ему огоньки бакенов, пароходов и сигнальные тусклые огоньки на мачтах пристаней.