Жила-была Одна Ужасно Скучная Женщина – все о ней так отзывались. Она и сама понимала смутно, что с детства все вокруг нее равномерно дышало серостью, обыденностью, и даже суета, которая под разные праздники наполняла дом, была неинтересной, какой-то жалкой, неяркой, предсказуемой… ОЖ не умела радоваться подаркам, выходным, каникулам, поездкам в лагерь, походам в кино, первым наручным часикам – все это, ну или почти все было и у других вокруг тоже. А ей хотелось увидеть себя в совершенно иных обстоятельствах и декорациях, ОЖ была абсолютно уверена, что именно она, вытерпевшая банальные десять классов, пары кружков и музыкалку, опрокинет свое скучное прошлое триумфально, чтобы «они все» (под «всеми» подразумевались без исключения и родители, и подружки, и редкие воздыхатели, и учителя, и даже пожилая балерина, бывшая прима провинциального театрика, носившая камею у горла и вызывавшая у ОЖ легкую тень интереса, как ей удается так долго и медленно снимать перчатки, пальчик за пальчиком) единомоментно прозрели, потряслись и прониклись отвращением к себе и бессмысленности своих трепыханий. Что именно должно произойти, ОЖ плохо представляла, она просто терпеливо ждала, как штопальная игла из сказки Андерсена, что ее заметят и оценят в институте, на практике, в аспирантуре, на одной работе, на другой, третьей… После тридцати двух лет годы вдруг полетели очень быстро, ОЖ ловила себя на том, что на вопрос о возрасте вынуждена отнимать от текущего года год рождения, чтобы точно сказать, сколько же. Воздыхатели растворялись после одной-двух проведенных вместе вечеров, не то что ночей – их просто не было. ОЖ увядала, курвилась, обретала черты стародевической стервозы, ненавидела молодых и замужних, а еще не дай бог беременных сотрудниц, достигла небывалых высот в мастерстве рабочих интриг и создания скандальных ситуаций… уже не было на свете, кажется, ни одного человека, который бы ее любил, ее не уважали, но боялись. Она это понимала, где-то в глубине души сожалела о чем-то, но так толком и не понимала, о чем именно. Карьера ОЖ шла в гору, ее посылали уже и за границу на разные выставки и конференции. И вот одна такая конференция проходила в Копенгагене и заканчивалась аккурат под католическое Рождество. ОЖ решила прихватить пару деньков и просто погулять по пустым вечерним улицам сказочного города, поглядеть на зеленые крыши и Русалочку с неотпиленными в кои-то веки частями тела. На набережной ОЖ как раз фотографировала Русалочку на камне и залив, когда в нее со всего размаху наехал господин на велосипеде. ОЖ очнулась в объятиях насмерть перепуганного датчанина в красном вязаном шарфе, который пытался уложить ОЖ на скамью и задирал ей подол, чтобы осмотреть ногу. ОЖ набрала воздуху в грудь, чтобы заорать – и от боли, и от не самой приличной ситуации… и передумала. И правильно сделала, потому что теперь она не просто какая-то постсоветская ОЖ, а вполне себе госпожа Кнудсен при муже, ветеринарном гении Харлафе Кнудсене и его почтенной, впавшей в маразм маменьке, которую они забирают из пансиона на Пасху и Рождество, а как же иначе!

Жила-была Одна Женщина неопределенного досреднего возраста, у которой все было хорошо, по крайней мере она так всем говорила. Что она на самом деле думала о себе и своей жизни, в общем, мало кого интересовало. ОЖ была исполнительной без маниакальности, доброжелательной без претензий на дружбу, в ней всего было настолько в меру, включая чувство юмора, проявление искренности и умения слушать, что особенно ничего не хотелось менять в отношениях с таким человеком. Никто бы сходу не сказал, какого цвета у нее глаза и никто точно не помнил, когда у нее день рожденья, а как раз он приходился на День святого Валентина, недавний насильственно внедренный с энтузиазмом культивированный праздник. И с тех пор, как в их конторе началась эпоха валентинства, все волей-неволей вынуждены были запомнить, что в этот лихорадочно-приторный день придется сперва выпить за ОЖ, которая аккуратно накрывала поляну, просила непременно попробовать ее фирменный салат с имбирем и каперсами, выслушивала похвалы новому платью, выпивала ровно треть пластикового стаканчика «Asti» и ровно в 6 вечера уходила с работы домой, в то время как молодые коллеги собирались в клуб или на квартиру продолжить весельбу. Коллегам не приходило в голову позвать ее, хотя она едва ли была сильно старше – просто ни у кого за время не возникло мысли спросить, а кто, собственно, ждет ее дома и ждет ли вообще, есть ли ей с кем спраздновать семейно день рожденья – она просто всем своим обликом и обращением словно исключила возможность усомниться в том, что у нее все хорошо. Так прошло года три или четыре, и вот после очередного, уже такого привычного фуршета 14 февраля, ОЖ вдруг спросила у разошедшихся по рабочим местам сотрудников: «А что мы будем делать дальше, куда двинемся?» Все замялись и неопределенно жали плечами, хотя планы уже были давно определены – некоторые уже уехали вперед, на дачу к девушке из соседнего отдела, остальные должны были затариться, сесть на два вызванных уже такси (все выпили, впереди ждали выходные) и подъехать позже. ОЖ стояла посреди комнаты и смотрела искательно на каждого, но никто так и не взял на себя миссию решительного вранья, и пауза висела и разбухала, пока наконец ОЖ не вздохнула: жаль, мне сегодня очень хотелось бы… но она так и не сформулировала, чего именно ей хотелось, и ушла отмывать контейнеры от холодца и салата. Молодежь сдуло ветром – всем было неловко. Выходные прошли бурно, в воскресенье под вечер все расползались с дачи сонные, мятые, пытаясь совместить личность с организмом. В понедельник ОЖ не появилась на работе, стол ее был идеально убран, на нем стояли уже несколько пожухшие букеты, подаренные в пятницу. Надо же, не забрала, неужели обиделась, тревожились сотрудники. ОЖ не брала трубку, во вторник ее тоже не было… и только в середине дня в большую комнату вошел начальник с лицом полным трагической таинственности и сообщил, что ОЖ в пятницу пришла домой, выпила несколько десятков таблеток и уснула навсегда. Когда кто-то из службы безопасности пришел и включил ее компьютер, все увидели, что она вместо savescreen оставила бегущую строку:

ALL I NEED WAS LOVЕ

Жила-была Одна Счастливая Женщина, хохотушка, хлопотунья, хозяйка – Три ха-ха, так ее называли подружки. Все любили ее, ее дом, уютную кухню, нелепейшую квартиру, забитую разномастной эклектикой из разных жизней, какие-то обрывки семейных слитых историй пялились косо со стен, валялись по углам, пылились на полках. Мужа любили как-то заодно – он к ней прилагался сразу, оптом, как пакет гречки к красной икре в продуктовом заказе советского времени. Милый, добродушный, близорукий – иногда снимал очки, протирал их суматошным движением, впадая в панику от полуминуты максимальной близорукости, но надев, немедленно расплывался в улыбке – чудный, чудный малый, говорили все. В доме ОЖ всегда были рады любому количеству гостей, там вечно кто-то жил, ночевал, останавливался, вписывался. Муж ОЖ так хотел быть рядом с ней, слитно и безраздельно, что смог убедить себя, будто это бесконечная невозможность побыть только с ней, в своей семье ему радостна – потому что ОЖ была очень заразительно и неделанно радостным, искренним человеком, она любила всех, всех жалела, никогда никого вслух не осуждала, сердилась смешно и коротко, пеняя сыну-первокурснику на продранные джинсы и потерянную трешницу, а мужу на выбитые зимой стекла на лоджии и сдохших с голодухи сомов-анциструсов в аквариуме. Надолго задержался при них бывший сослуживец мужа ОЖ – перекантовываясь между командировками жестоко заболел, был при смерти, но стараниями ОЖ был реанимирован, выхожен и оставлен при семье на правах старого друга, «верного помощника и советчика, единственного, в сущности, мужчины в доме». Друг воспринял свою роль ответственно и мрачно, ибо сметенный цунамической заботой ОЖ он, убежденный холостяк и вообще желчный персонаж, насмерть влюбился в жену своего сослуживца и поклялся себе быть при ней, пока не прогонит. ОЖ даже не очень льстила эта привязанность – она сочла ее такой же естественной, как все, что вокруг нее творилось по ее воле, она даже решила, что эта его преданная влюбленность – ее собственная прихоть, и так все и катилось дальше, легко, уверенно, весело, и долго могло бы еще катиться, пока не наступило очередное лето. Семейство полным составом плюс бабушки с одним дедом и братом деда съехало на дачу, ОЖ ведрами варила борщ, тесто для оладьев замешивала в тазу и выкатывала эту гору еды в сад на детской тачке, как Муми-мама. На выходные под конец июля ожидались очередные гости, приехал и сын, привезя с собой приятеля-старшекурсника, который мыкался по друзьям, пока закрыта общага, не желая обременять собой семейство, проживающее где-то в Белоруссии. ОЖ обозвала приятеля сын Грегорашем – очень он ей напомнил мальчишку из мультика в ее детстве, немедленно запрягла расслабленных бездельем студентов, гоняла их за водой на источник или за сепарированной сметаной в деревню. Муж ОЖ и его друг, пробавлялись рыбалкой, решали кроссворды, жестоко спорили о черных дырах во Вселенной, им было спокойно и нескучно, и только изредка верный остроглазый приятель мужа с недоумением поглядывал в сторону своего платонического предмета – ему все казалось, что что-то искрит в воздухе, что-то тревожное, неправильное в том, как ОЖ вечером поправляет перед зеркалом волосы, словно собирается выйти куда-то… Выходные прошли, уехали-приехали новые люди, и пролетел почти весь август, ночи были холодные и в меру звездные, роса выпадала большая и лежала тяжело и долго, электрички гудели призывно и напоминали о городе, о том, что скоро начнется новый год – ОЖ привычно меряла годы учебными, а не первоянварскими. Она энергично закрывала на зиму грибы, ягоды, овощи, делала заправку для супов и замораживала зелень. Друг мужа вдруг почувствовал себя обманутым, ему стало грустно и тоскливо, он все чаще ходил на почту, пытаясь по межгороду выговорить себе какой-нибудь очередной пункт назначения. Раз вечером, возвращаясь с почты, он увидел вдруг невозможную, совершенно выбивающуюся из его картины мира сцену – муж ОЖ, присев на корточки, прижимается к забору и смотрит в просвет между двумя штакетинами, долго смотрит, после чего сползает и трясется в безмолвных всхлипах, выдирая одной рукой траву, впиваясь всей пухлой вялой пятерней в землю так, что она набивается ему в завернутые манжеты рукавов… именно эти манжеты потом вспомнит друг, когда три месяца спустя получит телеграмму от сына ОЖ – отец бросился под машину. Прилетев на похороны, друг мужа не застал Три ха-ха дома – она уехала в Белоруссию с мальчиком, похожим на Грегораша, как сказала им обоим, сыну и мужу, – «навсегда и наконец-то».