снял с бельевой веревки выстиранную рубаху одного из работников школы, которую тот повесил сушиться. Я связал вместе ее рукава и наполнил ее жидкой грязью. В саду кроме меня никого больше не было. Через открытое оконце подвала я стал закидывать эту грязь внутрь, стараясь, чтобы она растекалась по стенам, создавая геометрические узоры, орнаменты, круги и тому подобное. За несколько минут стены подвала оказались заляпаны этими бесподобными фигурами. Но все было не так просто, как казалось на первый взгляд. Ведь моя новая одежда также вся перепачкалась.

Закончив работу, я посмотрел на дело своих рук как опытный мастер, довольный своим творением.

— Господин директор, — сказал я, — может быть, увидев эту картину, ты и рассердишься, но если бы я оказался на твоем месте, я оценил бы мастерство человека, который, не заходя в помещение, сумел так расписать его стены и потолок. Я бы одобрил его работу. В любом случае теперь уж точно тебе придется оштукатурить стены этой комнаты. Чем она хуже других?

* * *

Именно в тот день я увидел тебя, Недждет!

Ты сидел в уголке сада, под тощим деревцем, дававшим слабую тень, вместе с каким-то молодым военным. Прошло уже часа три. Я обошел всю школу, стал помогать малярам, потом выскочил на улицу, прокатился на трамвае, поругался с кондуктором, двинул ему кулаком в челюсть и снова вернулся на школьный двор. А вы все еще сидели на том же месте, в том же положении. Похоже, вы даже не разговаривали. Ты прижался к нему, как ребенок к отцу. Наступил вечер, и военному волей-неволей пришлось покинуть школьный двор.

В дверях вы еще раз горячо обнялись. Это была такая душераздирающая сцена прощания, что и представить себе невозможно.

Украдкой глядя на вас издалека, я принимал все так близко к сердцу, что и не передать. Я говорил себе:

«Ну вот, еще один капризный стамбульский ребенок. Выросший на коленях у матери, избалованный, как домашний котенок, и смешной до нелепости. Его записали в школу на полный пансион. Всю неделю он будет жить вдали от домашних. Как будто его сослали на край света. Ладно, это ребенок. Но что случилось с тем офицером? В униформе, с саблей, а тоже вот-вот расплачется, как мальчик! — Вы никак не могли расстаться друг с другом. Наблюдая за вами издалека, я с усмешкой продолжал свой монолог: — Да, молодой барин… Через несколько минут офицер уйдет. Ты останешься в школе один-одинешенек. Здесь такая избалованность не в цене.

Теперь я тебя буду учить. Конечно, поначалу тебе будет нелегко, но от меня тебе будет больше пользы, чем от уроков учителей. Я тебе объясню, где находится Ханья, а где Конья[15]!»

Я издалека следил за тобой, скаля зубы, как хищник на добычу, готовясь выместить на тебе всю ту злобу, которую пробудило во мне отношение ко мне других людей.

Расставшись с офицером, ты быстро помчался к ограде сада и стал взбираться по железной решетке. Я подошел к тебе и остановился рядом. Ты меня не замечал.

Я схватил тебя за ногу и потянул вниз. Но не успел я до тебя дотронуться, как ты сам свалился на землю и растянулся.

Я прождал несколько мгновений, пока ты встанешь. Но ты лежал неподвижно, не издавая ни звука. Тогда я легонько толкнул тебя ногой.

— Эй, вставай, несчастный, — сказал я. — Здесь твои капризы никому не нужны.

Ты опять ничего не ответил. Тогда я склонился над тобой, взял тебя за плечи и развернул к себе лицом. Оно было покрыто пылью. Правая бровь — разбита, из нее текла кровь. Ты потерял сознание. Я посмотрел по сторонам — кругом никого не было. Наверное, все пошли в столовую. Я поднял твое хрупкое тело и, как мешок, закинул себе на спину. Я потащил тебя к источнику и несколько раз окунул головой в воду. Ты понемногу стал приходить в себя.

— Эй, ты, тебе не стыдно падать в обморок, упав с высоты один метр? — спросил я.

Ты промолчал. Твои волосы и лицо были мокрыми от воды. Ты смотрел на меня и плакал.

Я не жалею тех, кто плачет, Недждет. Слезы в глазах других иногда напоминали мне о моей собственной слабости и пробуждали во мне только жестокость и подталкивали к еще большим издевательствам. Но не знаю почему, тогда мне показалось, что я сочувствую тебе. Словно упрекая себя, я сказал:

— А ну, достань платок и вытри лицо! Тут ты не у папочки дома, а в школе. Кому нужны твои капризы?

Ты, испугавшись, перестал плакать. Чтобы сдержать рыдания, ты кусал свои дрожащие губы, но совладать с собой никак не мог.

Твоя рана продолжала кровоточить. У меня в кармане лежала пачка сигарет, которую я утащил утром из дома, перед тем как меня отправили в школу. Я достал две сигареты. Одну зажег, а вторую разорвал и табаком присыпал твою рану.

Табак, на мой взгляд, — самое испытанное средство от ран. В моей жизни не было ни одного дня, когда я либо сам не падал, либо не подрался с кем-нибудь, поэтому я всегда носил с собой это незаменимое лекарство.

Я закричал, так как за всю свою жизнь не привык разговаривать по-человечески:

— Тебе не стыдно? Если у человека что-то случилось, что, он должен реветь и грохаться в обморок?

Ты ничего не отвечал и продолжал всхлипывать.

— Или ты жалеешь о том, что попал сюда? Нельзя же до сорока лет сиднем сидеть дома!

Ты молчал.

— А тот офицер кем тебе доводится?

— Мой старший брат…

И, произнеся слово «брат», ты снова зарыдал.

— Да ты и вправду капризуля! Что с того, что ты расстался с братом на несколько дней? Ну-ка, промой еще раз лицо! Что за невоспитанность?

— Я больше не увижу своего брата. Он поехал на фронт…

— Не беда… Вернется.

— Он не вернется… Погибнет, как и мой отец…

— У тебя нет отца?

— Он погиб на войне с греками… У меня никого не осталось, кроме брата. А сейчас и он уехал. Я залез на забор, чтобы хотя бы еще раз взглянуть на него.

— Значит, ты сирота?

Уже стало темнеть. Ты был очень слабым и чувствительным мальчиком. Брошенный всеми в этом высохшем от жары школьном саду, ты еще острее переживал свою бесприютность и как будто бы умолял меня своими опухшими от слез несчастными глазами об утешении.

Но случай столкнул тебя, как назло, с самым дурным, самым бессердечным мальчиком в школе.

Когда