я не имел права. Пересекаться приходилось часто. От этого возникали неудобства. Впрочем, неудобства бывают разного рода, некоторые неудобствами только кажутся. Смотря с какой стороны на них глядеть. Но на учебе сосуществование с полной сюрпризов Машей не сказывалось, поэтому волноваться Любе не стоило. Как и в моей верности. Я любил Любу, Маша любила Юру, а когда минусы совместного проживания сводили меня и соседку в опасную близость, у меня включался внутренний колокольчик. Ничего неправедного произойти не могло, поэтому Люба могла спать спокойно.

К сожалению, о себе я не мог сказать того же, со сном от такого сожительства у меня стало плоховато. Спасали творчество и переписка с Любой. Из-под моего «пера» (то бишь, клавиатуры) вышел новый опус, на этот раз – басня:

«Главное птичье правило»

«Мальчики и девочки любили птичек. Птички красиво пели, это приносило людям радость. Чтобы радости в мире стало больше, мальчики и девочки делали все новые и новые скворечники. А один мальчик не делал, вместо этого он учил других, как правильно делать скворечники.

– Епифан, – спросили его, – почему ты сам не сделаешь такие замечательные скворечники, какие получаются у тебя на словах?

– Потому что вы все дураки неученые! – ответил Епифан, которому было очень стыдно, что его скворечники птичкам не нравятся, но ему очень хотелось в компанию. – Вы ничего не понимаете ни в птичках, ни в скворечниках, и не знаете главного птичьего правила!

Епифан в птичках и скворечниках понимал, но правды он никому не расскажет. Однажды ему на голову накакала птичка. Смачно так накакала, до глубины души. Епифан залез на дерево, сломал скворечник и убил птичку. Теперь он точно знал, как устроен скворечник и как устроена птичка. И еще он вывел для себя главное птичье правило. Очень простое. Хочешь, чтобы люди обратили на тебя внимание – накакай им на голову».

Этот текст Любе понравился, мне пришел вдохновляющий на новые свершения ответ, где проскользнуло, что во мне, возможно, проснулся будущий Писатель.

Возможно, действительно проснулся. А еще возможно, что слово «возможно» – лишнее. Сейчас мне казалось, что я могу все. Осталось выразить это буквами.

И что бы я ни делал, что ни писал, о чем ни думал – в мыслях царила далекая желанная Люба. Как же я соскучился по ней. Люба, Любушка, Любонька, Любочка, Любаша…

Одним словом – Любовь. Тот редкий случай, когда прочие слова излишни.

В мыслях царила Люба, а в квартире…

Если Люба была моим сильным местом, то Маша, соответственно, слабым. Санузлом мы с Машей пользовались на установленных ею условиях. На них я согласился вынужденно, за неимением выбора. Я, как правило, терпел и ждал, пока помещение освободится, а Маша полученными правами пользовалась вовсю. Понятия «стеснение» и «личное пространство» ей были неизвестны. Если я принимал ванну, Маша спокойно входила и за шторкой мазалась кремами, сушила волосы, чистила зубы и занималась собой другими способами, в том числе без смущения освобождала организм от лишней жидкости. Так же она не стеснялась занять унитаз, когда умыванием, бритьем, сушкой волос или чисткой зубов занимался я, правда, в последнем случае задавался риторический вопрос: «Алик, ты не возражаешь?» Ответа Маша не дожидалась, поскольку иного, кроме согласия, не предполагалось, и в зеркале над раковиной я видел, как, одетая по домашнему, моя соблазнительная «тетя», присаживаясь, стягивала одну часть одежды из двух имевшихся, выпрямлялась на белом «троне» и под мерное журчание с отсутствующим видом разглядывала ногти или подравнивала их прихваченной с собой пилочкой. Затем процесс происходил в обратном порядке: нижняя часть одежды возвращалась на место, по ушам бил оглушающий для закрытого помещения звук слива, и Маша покидала занятое мной заведение. При этом ее взгляд ни разу не падал на меня, ни сбоку, ни со спины. В такие моменты я для нее не существовал.

Ответить тем же я не мог, хотя очень хотелось. Попытки предпринимались дважды, и обе закончились провалом. Нет, я не выставил себя на посмешище, но понял, что справлять нужду в чужом присутствии – не мое. В первый раз я вошел, когда Маша принимала душ. Мы договорились (точнее, Маша проинформировала), что, уходя в санузел по-большому, следует предупреждать соседа, в остальных случаях нужно спрашивать или стучать перед тем как войти, чтобы тот, кто внутри, успел закрыть занавеску, если почему-либо не сделал этого раньше, или принял приличную позу, если занимался чем-то интимным. Последнее прозвучало именно процитированными сейчас словами. Меня бросило в краску. Что за намеки?

«Что ты имеешь в виду?» – хмуро поинтересовался я.

«Мало ли. Ну, например, бритье ног или чего-то еще».

Было слышно, как под шум лившейся воды Маша напевала что-то попсово-приторное. Я подошел к двери, собрал волю в кулак, постучал, выждав две секунды, вошел. За занавеской Маша мылась под душем, песня продолжала звучать, на меня опять не обращали внимания. Так и должно быть, несмотря на мои вызванные предрассудками ожидания. В том и смысл совместного пользования санузлом. У меня же колотилось сердце, дыхание сбивалось, руки потели. Казалось, достаточно мне приспустить спортивные штаны и трусы, как занавеска отдернется, и обнаженная «тетя», сверкая непредназначенными для меня прелестями, уставится на предмет моего стеснения. Я стоял, как пригвожденный. Оказывается, как же это трудно – сделать обычное, в сущности, дело при постороннем человеке.

Ничего, главное – начать, дальше само пойдет. Надо собраться, отрешиться от лишних мыслей и эмоций, и заставить себя.

Смутно видимая сквозь пластик Маша оттирала подмышки и громко напевала, иногда отплевываясь от попавших в рот капель, до моего волнения ей не было дела. Я поднял стульчак унитаза. Приспустил штаны вместе с трусами. Вытащил…

Занавеска сдвинулась, к умывальнику высунулась Маша, потянувшаяся за шампунем. Я машинально обернулся, хотя нисколько не желал этого.

Груди… Живот… Идеальная гладкость ниже пупка… Все сверкало от воды и брызг, словно кожу осыпали бриллиантами.

Я не знал, что делать. И не мог что-то делать. Мышцы окаменели.

В какой-то миг Маша поняла, что в помещении что-то не так, лицо повернулось ко мне, остекленевше замершему под ее взглядом.

– Ой, ты тут? – Ее глаза невольно скосились вниз, на суетливо упрятываемое мной под одежду. – Я не слышала, как ты вошел.

Занавеска задернулась, Маша продолжила заниматься своими делами. Даже петь продолжила – с тех же слов, где прервалась. Будто ничего не произошло.

Я вышел, так и не сделав, что собирался. Продолжить не хватило духа. Ноги дрожали, я бухнулся ничком на свою постель и долго лежал, пока хлопанье двери и шаги в соседнюю комнату не сообщили,