Нельзя было терять ни минуты, сам папа приказал поскорее докопаться до истины, невзирая на положение, возраст и пол обвиняемых. Ради полной конфискации имущества Ченчи можно и попыхтеть. А тем временем судьи, стремясь доискаться правды, которую и так уже хорошо знали, с пристрастием допрашивали всех фигурантов второго и третьего эшелона, начиная с приютившего Марцио Флориани кузена и заканчивая самыми незначительными свидетелями: даже когда тем больше нечего было сказать, палач продолжал выкручивать суставы.

Вызванный для дачи показаний Джакомо вел себя высокомерно и говорил недомолвками, однако признался, что уже трижды представал перед судом: за связь с женщиной, за шуточную драку и по клеветническому обвинению отца. Сам он никогда не пренебрегал сыновними обязанностями, тогда как у дона Франческо приходилось требовать алименты через суд. О гибели отца узнал из письма Беатриче. Марцио видел лишь раз, но обстоятельства той встречи запамятовал. А Олимпио принимал в палаццо по сугубо хозяйственным делам.

Остриженный под горшок Бернардо спокойно предстал перед судом в наброшенном на правое плечо плаще. Он рассказал о своем брате Паоло и о том, как горевал после его смерти. О трагедии узнал из письма Беатриче к Джакомо. Да, поехал в Петреллу, но не захотел осмотреть миньяно или сходить на могилу отца. Да, знает, что его братья Рокко и Кристофоро сидели в тюрьме, но о Джакомо даже не догадывался. Бернардо также знал, что отца заточили в Кампидольо за «содомию, по выражению черни», но от кого исходило обвинение, так и не выяснил. Конечно, он всегда был хорошим сыном и не доставлял никаких огорчений отцу.

Ничего другого Улисс Москати и не ожидал: он подал знак, чтобы обоих братьев препроводили в тюрьму. Гвардейцы отвели их в

барак у подножия замка Святого Ангела. Скользивший по канату передвижной понтон соединял эту хибару с другим берегом, где находилась Тор-ди-Нона. Едва братья остались одни в подземелье, Джакомо разразился страшным смехом, похожим то ли на крик, то ли на ржание:

— Ты хоть знаешь о гороскопе синьора падре?.. Безупречное пророчество! Его должны были сбросить с балкона по наущению собственных детей!.. Мы просто выполнили веление судьбы.

— Заткнись!.. Даже у стен есть уши!

У Беатриче началась бессонница. Бледная, с распущенными серебристо-золотыми волосами, ниспадавшими на широкий, вытканный черными гранатами грежевый плащ, с лампой в руке, блуждала она по ночному палаццо. Порой замечала светлое лицо, одиноко висевшее в темном омуте зеркала. На пути у нее оживали персонажи картин: солдатня избивала младенцев, Каин убивал Авеля, лучники осыпали стрелами святого Себастьяна, Тесей потрясал головой Медузы, Юдифь перерезала горло Олоферну, и, шушукаясь, все они устремляли живые, точно ртуть, взоры на Беатриче Ченчи.

Она похудела и скользила, словно по водам, по гладкому мрамору (или по плиточному полу, чей рисунок можно воспринимать двояко), бесшумно ступала в домашних туфельках по деревянным ступеням. Пересекала залы, будто Женщина в белом, изредка плача и вздыхая. Открывала двери и останавливалась на пороге, освещая лампой безбрежную, шевелящуюся тьму. Как-то ночью вошла в комнату, где умерла ее мать, засмотрелась на большую, жесткую квадратную кровать, присыпанную пылью между стойками балдахина. Здесь Беатриче появилась на свет, и, возможно, здесь же ее зачали - в жестокости и похоти, ведь козел был жесток и похотлив. Но почему она сама должна страдать, и если кровь тирана - жертва, угодная Господу, почему тот, кто приносит эту жертву, сам предназначен для жертвоприношения? Зачем омрачать великолепие жертвы обманом?

Она вспомнила, что не дочитала плесневевшего в Петрелле двуязычного Платона, и задумалась: может, нужно было читать внимательнее? Арест братьев поверг Беатриче в ужас: почему судья приходил ее допрашивать?.. В глубокой тоске она вновь принималась блуждать между стенами с химерами и фавнами, порой добредала до старой башни и взбиралась по винтовой лестнице, укрывая сквозняка лампу, окаймлявшую ее силуэт светлым контуром, как и в ту ночь, когда Беатриче повела будущих убийц на чердак. Она останавливалась перед одним из окон. Оттуда не видно было ни зги, лишь по-звериному ревел во мраке Тибр. На башнях Петрелла она тоже оставалась наедине с темнотой и светилами. «Господи, помоги мне, Господи, ведь кровь тирана - жертва, угодная небу..»

Ближе к вечеру 20 января сбиры пришли арестовать Беатриче Ченчи. Они доставили ее в тюрьму Корте-Савелла - самую гнусную клоаку Вечного города - и заперли в камере один на один с темнотой. Беатриче провалилась в сон, точно в яму, и очнулась лишь от поющего пьяного голоса. Поодаль кто-то кричал от боли. Тьма царила кромешная, вонь - ужасная. Беатриче дрожала, волосы на затылке встали дыбом: «Я в аду, - подумала она. - Господи! Ты же говорил, что кровь тирана...»

Она потеряла счет времени. Когда попросила приносившего хлеб и воду охранника опорожнить лохань с нечистотами и заменить солому, тот прикинулся глухим и ушел, ничего не сказав: у нее не было денег. Наконец, пару дней спустя, он принес ей свечу и пачку бумаги. Беатриче ослепла от темноты, и пришлось долго привыкать к свету. Затем она поднесла к близоруким глазам листки. То были счета за шарфы, робы, вышитые домашние туфли, дамские сумки, чепцы, корсажи, веера - все они возвратились. Аугсбургский ювелир требовал немедленной уплаты, поставлявший золотое полотно венецианец угрожал наложением ареста на собственность. Где взять тысячи скудо, которые у нее требовали? Она рассчитывала на наследство, но имущество семьи Ченчи несомненно конфискуют.

— Я не знаю, - прошептала она, — не знаю...

И свеча вдруг потухла.

* * *

Хемлок проводит врача до входной двери. Этот человек в плену условностей - профессиональной и семейной жизни, бюрократизма страховых компаний, ответственности за больных и собственный персонал, налогового гнета и исправной работы своего автомобиля.

Ему немного за пятьдесят, он еще не располнел, но некогда свежее лицо блондина уже стало пшеничным. Он хороший практикующий врач, однако всегда выглядит так, будто хотел бы давать уроки вождения, и, похоже, выписывает лекарства лишь в рамках программы нравственного улучшения пациента. В приступе раздражения Хемлок решила сменить врача, но все-таки воздержалась, ведь доктор К. добросовестный, опытный, преданный, и ему удавалось поддерживать X. в довольно сносном состоянии более двух лет. Но у X. уже пару недель отсутствуют нормальные реакции, головокружения стали нестерпимыми, а ежедневные падения приводят к переломам ребер, ужасным кровоподтекам и ссадинам на коленях.

Они останавливаются внизу лестницы, Хемлок слышит страшные слова, искаженные грохотом вибрирующего напротив дома экскаватора, который напоминает инвалидную коляску, - словá о возможной госпитализации в доме престарелых.

— Подумайте заранее, чтобы это не застало вас врасплох... Мне известны случаи... когда приходится перестилать постель и менять положение больного каждые четыре часа... Посыпать тальком пролежни, которые все равно появляются... Ситуация весьма Затруднителъная - не забывайте, что его нельзя приподнимать...