Заложили окна мешками с мукой. Миша захватил с собой свечку, и мы с ним, сидя на полу, жгли самые компрометирующие документы, добровольческие значки и т. п. Самым страшным было – это Мишина винтовка, которую не успели никуда забросить и только положили на полу на балконе. Патроны он бросил в уборную, ему за это попало, так как вода не могла проходить и их легко могли найти.

Сколько времени мы сидели в подвале, не помню, но в конце концов стрелять в дом перестали, и мы услышали, что зеленые его обошли и стали стрелять по городу, усевшись под противоположной стеной дома. Тогда мы поднялись наверх и стали ждать. Но не долго!

Вошли два или три человека с обыском. Сказали, что ищут оружие. Искали они тщательно, но ничего не брали. Я под свой матрац спрятала кусок материи, который мне выдали на форменное платье, и еще что-то. Когда один из них («кавказский человек») поднял матрац и вытащил материю, он на меня напал и стал кричать, что я напрасно прятала, что они честные люди, а не воры и грабители, как добровольцы! Меня это так обидело, что я упала на кровать и громко расплакалась.

Он подошел ко мне, стал хлопать по плечу и меня успокаивать. Очевидно, что это действительно был неплохой человек, случайно попавший к большевикам. Этим обыск в нашей комнате кончился.

У лесничего было, конечно, страшное волнение: там обыскивали серьезнее и все время повторяли, что если найдут оружие, то Мишу расстреляют. И когда они пошли на балкон, все думали, что уже конец, но мать Миши успела встать ногами на лежащую у стены винтовку и закрыла ее юбкой. Чудом они не заметили. И – ушли!

Папа и тетя Энни выждали окончание стрельбы в городе и с волнением вернулись обратно. Город был занят зелеными. Это было приблизительно начало февраля 1920 года.

Зеленые – это был авангард большевиков – вошли в город неизвестно откуда. Это еще не была их регулярная армия, но просочившиеся от них. Сразу же начались регистрации, аресты и обыски.

Вскоре после того, как вернулись папа и тетя Энни, к вечеру, появилась Аня. Она была страшно усталая и взволнованная. Оказалось, что еще накануне, то есть в день ее отъезда из Туапсе, на какой-то станции в тридцати верстах от города их поезд был задержан спустившимися с гор большевиками. Офицеров всех сразу же арестовали, многие просили Аню им помочь и давали ей свои документы, деньги и ценные вещи. Но ее тоже захватили и заперли в какой-то сарай со всеми. Там они провели ночь. Пассажиров поезда тоже задержали на станции. Утром Ане удалось уйти. Кажется, она не была освобождена, но как-то улизнула. Перед уходом она вернула всем офицерам их вещи и бумаги.

Только полковник барон Штакельберг (м.б., иначе: не помню точно) отказался взять свой пакет денег, на громадную сумму, сказав, чтобы она унесла и спрятала у себя. С Аней ушел еще какой-то офицер в штатском – был ли он офицер? Неизвестно! Пошли они обратно пешком. Этот субъект имел драгоценности, кольца и брошки с бриллиантами. Не помню, что произошло, но этот человек хотел заставить Аню взять эти бриллианты или, когда она их ему возвращала, он настаивал, чтобы она их оставила у себя. Тип этот ей очень не нравился, она не уступила, и бриллианты остались у него. Домой она принесла только деньги полковника. Пока ее накормили и обо всем расспросили, было уже очень поздно. После всего пережитого так устали, что решили деньгами заняться на другой день и найти, куда их спрятать, а на ночь забросили на шкаф в комнате.

Не успели мы заснуть, как пришли с обыском и сразу спросили, где у нас деньги. Мы ответили, что денег у нас нет, тогда начали обыскивать нашу комнату и почти сразу же полезли на шкаф и нашли. Они их забрали, больше ничего не искали, а в комнаты лесничего даже не заходили. Это было так неожиданно и непонятно!

Но на другой день все разъяснилось: полковник Генерального штаба барон Ш. в Туапсе занимал видный пост у большевиков, а тип, который шел с Аней до Туапсе и говорил, что он офицер, оказался комиссаром.

Эти два субъекта все устроили и хотели Аню спровоцировать. Дальше я помню очень смутно и многому не была свидетельницей, знала из рассказов тети Энни и папы. На другой день после Аниного прибытия и обыска полковник Ш. прислал за деньгами. Ему подробно объяснили, что произошло, но полковник Ш., не появляясь сам, все более настойчиво стал требовать и начал угрожать, обвиняя Аню в краже или передаче денег кому-то другому. Он передал это дело в специальную комиссию, во главе которой был тип в штатском, провожавший Аню и совавший ей свои бриллианты. Дело приняло очень серьезный оборот.

К счастью, это была еще не настоящая советская власть, а отдельная группа, которая еще не чувствовала свою силу и действовала не так быстро. Но тем не менее комиссар, угрожая, начал вызывать Аню к себе. Но как-то удавалось оттягивать, и она не ходила. Боялись ареста; Аня страшно переживала, волновалась, и ей было очень тяжело все это.

Она с таким чистым сердцем и от всей души старалась помочь офицерам в вагоне, пряча их документы и деньги, а ее стали забрасывать грязью и угрожать. Положение стало безвыходным: получили еще бумагу от комиссара и боялись, что на другой день ее арестуют.

Но в этот день она заболела тифом, и ее отправили в заразный лазарет, находившийся в бараках на пустыре перед вокзалом. Ей дали отдельную комнату и разрешили мне оставаться с ней.

Заразилась Аня ночью в сарае, куда была заперта с офицерами и где их заедали вши. Тиф сразу же принял тяжелую форму: все волнения последних дней сильно сказались. Аня сразу же стала терять сознание, бредить и метаться. Она то лежала тихо, то вскакивала с безумными глазами и кричала: «Они идут, они хотят нас расстрелять! Беги! Беги!» Хватала меня и старалась спрятать под подушку, потом снова затихала. Так длилось несколько дней. Я все время сидела или лежала около нее.

Раз днем она лежала спокойно, и я сидела рядом. Вдруг она вскочила, оттолкнула меня, перебежала через комнату, пробила окно и бросилась в него. Все это произошло в каких-нибудь две-три секунды. Но я успела вскочить и схватить ее за ноги. Она уже успокоилась и была в полубесчувственном состоянии. Я едва смогла дотянуть ее до кровати и уложить. К счастью, ни руки, ни голова не пострадали, была только большая, но неглубокая рана на бедре от пореза стеклом.

В этот же день или на следующий к Туапсе подошел наш добровольческий миноносец «Беспокойный» и начал обстреливать вокзал: снаряды летели через нас и рвались совсем близко. Я думала, что Аня совсем сойдет с ума: она так металась, рвалась убежать, что я едва-едва могла ее удержать. Ведь после моей болезни сил у меня было не так уж много.

Когда обстрел кончился, я побежала домой и попросила перевести Аню в другое место: там оставаться было невозможно! С большим трудом удалось ее устроить в местную больницу, где ей дали маленькую комнату и тоже разрешили мне остаться с ней.

Больница была далеко от вокзала, и я там не была одна, как в бараке. Мне всегда могли помочь, доктор был очень внимательный, но почему-то ни разу не впрыснул ей камфоры. А ей, по-моему, это было необходимо. Хотя сердце работало хорошо, но при страшной температуре и всех физических усилиях, которые Аня делала, чтобы убежать, оно должно было устать – чем дальше, тем больше она буйствовала. Я уже больше не могла ее удержать на кровати, у меня так разболелась спина, что я почти не могла нагибаться и становилась на колени на пол, чтобы делать ей то, что надо. Наконец доктор решил ее привязать к кровати. Ее привязали широкими полосами материи, через ноги и через грудь. Но она умудрялась оттуда выползать.