Перебрались мы в этот поезд еще днем, но только вечером пришла сестра поезда. Она очень обрадовалась, увидя, что я сопровождаю своих, и сказала, что у них почти весь персонал лежит, а здоровые не успевают ничего сделать.

Поэтому она мне показала, где находится шприц и все необходимое для уколов, и попросила, чтобы я сама делала все, что надо. В вагоне не было даже санитара, и за всю дорогу никто в вагон даже не заходил. Я сказала сестре, что раз я еду, то буду следить за всеми и что она может сюда не заходить. Я занялась уколами, сначала сестрам, а затем обошла всех больных, кое-кого уколола, сделала что могла и уселась на чемоданах.

Наступила ночь, в вагоне почти темно; где-то в одной стороне горел слабый свет. Сестры метались и все время скатывались на чемоданы. Держать их обеих не было возможности, да не было больше и сил. Тогда я легла между ними на наши вещи: таким образом, им некуда было скатываться. В конце концов они навалились на меня с двух сторон и лежали уже тише. Но тогда я начала чувствовать, что меня заедают вши: они ползли сплошной массой по шее и по лицу. Я не могла двинуться, чтобы не потревожить сестер, и только ладонью сгребала вшей с лица и бросала вперед, к ногам. Их было так много, что я действительно снимала их слоями со своего лица.

Как только наступило утро, я осторожно выбралась, пошла в уборную, разделась и стала стряхивать вшей в умывальник, но воды не было: она замерзла, и белая чаша умывальника стала черной – она сразу же покрылась слоями вшей. Поезд шел довольно быстро, и днем мы уже были в Екатеринодаре.

Я отвезла своих больных в эпидемический госпиталь, где лежали все наши сестры, заболевшие раньше. Места там не было: во всех коридорах лежали даже на полу и вперемешку мужчины и женщины, ожидая места в палате. Но сестер все же устроили в женские палаты. Когда они были приняты, я попросила, чтобы взяли и меня, сказав, что у меня возвратный тиф и скоро начнется второй приступ. Мне измерили температуру – она была нормальной, и меня не приняли, но сказали, что если она поднимется, то я могу прийти и меня примут. Я пошла к Ане, которая жила со своей подругой Татьяной Стуловой. Они занимали комнату с кухней в большой пустой квартире, где не было даже мебели.

Аня меня отвела в пустую комнату, положила на пол бумаги, принесла таз с горячей водой. Так что я смогла наконец вымыться, переодеться и уничтожить множество вшей. Бумаги с пола мы все сожгли. Ночевала я отдельно, тоже в пустой комнате на полу, чтобы не занести Ане вшей.

Утром у меня поднялась температура, и Аня на извозчике отвезла меня в госпиталь. Меня сейчас же приняли, вымыли в ванне, под машинку остригли волосы и отнесли в палату. Из наших сестер там лежала сестра Г.: она страшно бредила, металась и через два дня скончалась. Потом я узнала, что умерла сестра П…ская, которую я тоже привезла. Наши сестры все поправились, а из свято-троицких половина умерло, среди них две сестры Рейтмигер. Я думаю, что мы все не так скоро заболевали и выдержали тиф, потому что привыкли к работе в походе и кое-кто из нас побывал на фронте – мы постепенно втягивались в эту страшную работу и обстановку, в которой очутились около Ростова. Может быть, и первые, редкие укусы вшей дали нам некоторый иммунитет, тогда как свято-троицкие сестры, работавшие в нормальном хирургическом госпитале, попали в зараженный, грязный, переполненный поезд на тяжелую работу, когда с первой же минуты их стали массами заедать вши.

Тиф у меня был в очень тяжелой форме, и мне все время впрыскивали камфору. Во время второго приступа я сознания не теряла, но во время третьего говорила глупости и бредила. Между вторым и третьим приступами я была настолько слаба, что уже не могла вставать с постели, и меня перекладывали санитары на носилки, чтобы ее перестелить.

Аня приходила несколько раз меня навещать и, помню, приносила сосать апельсины, которые она где-то доставала. После третьего приступа, когда я немного пришла в себя, доктор хотел мне влить силоварзин. Оказалось, что приступов может быть намного больше, чем три, а силоварзин сразу прекращает болезнь, но я узнала, что, прекращая болезнь, он уничтожает иммунитет, и можно снова заразиться. Поэтому, хотя доктор очень настаивал, я не согласилась. И хорошо сделала, так как четвертого приступа не было. Постепенно я начала поправляться, но очень медленно. Сыпной тиф в Румынии прошел у меня гораздо легче.

Наконец 5 февраля меня выписали и дали отпуск на поправку. Аня отпросилась на несколько дней на службе и повезла меня в Туапсе. Я еще не твердо держалась на ногах. До вокзала мы доехали на извозчике, а там Аня взяла мои вещи, у меня же было в каждой руке по маленькому мешочку. Давка на платформе была ужасная! Мы отправились к офицерскому вагону. Там тоже с боем забрались в вагон. Аня энергично проталкивалась вперед, все время меня подбадривая, чтобы я не отставала. Но два моих мешочка в руках цеплялись за окружающих и не давали мне двигаться: они стали казаться невероятно тяжелыми и тянули меня вниз. Я же ни за что не хотела их выпустить из рук. Сил больше не было, я упала среди толпы и громко расплакалась. Послышался дикий голос Ани, подхваченный многими другими: «Сестру задавили! Сестру задавили!!!» Сразу все расступились, меня подняли на руки и внесли в вагон, сейчас же мне уступили целую койку внизу. Но я попросила положить меня наверх, где спокойнее, а внизу будет больше места. Так и сделали. Я стала засыпать под оживленные разговоры Ани, сидящей внизу с офицерами.

В Туапсе мы благополучно добрались до своих, живших недалеко за городом у лесничего. Нас накормили, уложили спать, с тем что на другой день Аня поедет обратно в Екатеринодар. Я была еще настолько слаба, что туапсинский период плохо помню: есть даже провал в памяти. Записать все очень трудно.

На другое утро Аня уехала обратно в Екатеринодар. Мы с папой проводили ее до поезда, папа устроил ее в офицерский вагон, где было много народу. Он обратился к старшему из офицеров и попросил взять Аню под свое покровительство, тот папе обещал и сказал, чтобы папа не беспокоился – Аня будет благополучно доставлена в Екатеринодар. Это был полковник Генерального штаба барон Ш. Фамилию, к большому сожалению, забыла. Возможно, что Штакельберг, но не Штромберг, не Штемпель и не Штенгель. Это был человек средних лет, не очень высокий и полный.

На другой день после обеда папа и тетя Энни спустились в город. Я осталась одна с лесничим и его семьей, которая состояла из его жены, сестры жены и ее сына, добровольца-кадета Миши, лет пятнадцати-шестнадцати, приехавшего в отпуск. Дом лесничего стоял одиноко на склоне горы, над городом. Задняя сторона, где был вход, выходила в лес, поднимающийся в гору. Передняя часть была открыта и смотрела вниз на город.

Вскоре после того, как ушли папа и тетя Энни, с гор из леса начали стрелять из ружей в нашем направлении. Стрельба все усиливалась, приближалась, и пули стали попадать в дом. Мы сообразили, что это зеленые. Сейчас же стали прятать вещи, а кадет Миша и я заволновались из-за своих документов, форм, значков и т. п. Спешно куда-то все рассовали и, так как в доме опасно было оставаться, мы все спустились в большой подвал, где был склад продуктов для лесничества.