Релятивистская критика источников или историография как риторика

К постмодернистской версии интеллектуальной истории мы относим широкий круг историков, философов и литературоведов, которые в явном виде артикулировали различные релятивистские аргументы о природе наших знаний о прошлом, включая Х. Уайта, М. Фуко, Р. Барта, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяра, Д. Лакапру, Р. Рорти, К. Дженкинса и Ф. Анкерсмита. Как мы хотим показать, вклад этих авторов носит скорее «негативный» или критический характер целой серии атак на отдельные эпистемологические основания традиционной историографии.

Решительная ревизия научного статуса и теоретических основ историографии, которую во многом спровоцировал американский историк и мыслитель Х. Уайт в своей книге «Метаистория»[183], поставила под сомнение нашу способность познавать прошлое, опираясь на факты. Согласно Уайту, предложившему понятие «метаистории», нарративная структура четырех великих исторических трудов XIX столетия, написанных в духе «реализма», включает набор скрытых утверждений о прошлом и настоящем, которые не могут быть опровергнуты фактами. Четыре языковые стратегии соответствуют четырем тропам художественного дискурса и составляют основу исторического воображения. С помощью особого подбора излагаемых фактов и суммы риторических фигур каждого тропа историк способствует формированию у читателей идеологических установок. Так, комический троп характерен для консервативного идеологического подтекста, а трагический – для радикальной идеологии. Множественность доступных тропов и отсутствие формализованного языка описания прошлого указывают на фиктивную природу исторических «фактов»:

На мой взгляд, нет такой теории истории, которая была бы убедительной и неопровержимой для некой аудитории только по причине адекватности ее как «объяснения данных», содержащихся в повествовании, поскольку в истории, как и в социальных науках в целом, не существует способа предварительного установления [pre-establishing] того, что будет считаться «данными» и что будет считаться «теорией», «объясняющей» то, что эти данные «означают»[184].

В более поздних работах Уайт, представляя себя постмодернистом, критиковал профессиональных историков, занятых кропотливым исследованием источников, не понимая философских оснований и следствий своей работы. С его точки зрения, любые реконструкции нормального хода истории скрыто служат консервации сложившихся общественных отношений через утверждение макронарратива как нормы[185]. Начатое Уайтом переосмысление эпистемологических основ историографии оказалось усилено за счет аргументов целого ряда философов и литературоведов, благодаря которым сформировалась постмодернистская или релятивистская ветвь интеллектуальной истории[186].

В основе сложившейся в 1970–2000-х гг. постмодернистской версии интеллектуальной истории лежат два набора взаимосвязанных тезисов о возможности рационального познания событий и текстов[187]. Постмодернисты указывают на ограниченность нашей способности а) адекватно репрезентировать события с помощью исторического нарратива, который сам опирается лишь на письменные источники, и б) адекватно интерпретировать специфическое значение текстов прошлого с помощью новых высказываний. Мы покажем некоторые из ключевых ходов этой философской деконструкции историографии.

В предреволюционном 1967 г. французский философ Ж. Деррида в книге «Грамматология» произвел знаменитую деконструкцию письменного языка, за которой сразу последовала публикация его не менее известного сборника «Письмо и различие»[188]. Деррида заимствует и переворачивает оппозицию Ж.-Ж. Руссо «устная речь как чистый исток» vs «письмо как искаженная и вторичная репрезентация речи». Он показывает, что письмо как всякая членораздельность и артикуляция исходно опирается на аналитический опыт «различания», лежащий в основе всей западной культуры, включая речь или даже протоязык. Письмо обнажает изначальную коррупцию, порчу любого рационального, расчленяющего мышления реальности в языке. Текст не поможет познать реальность вне-текста, ибо любая реальность дана как ее всегда неадекватная интерпретация. Но и реальность текста, исходно содержащего в себе испорченную структуру различания, в свою очередь непознаваема. В свете такой метаатаки на язык как инструмент и объект анализа любой проект изучения прошлого (и настоящего) посредством текстов обречен на неудачу[189]. Противопоставляя себя господствовавшему в тот период «структуралистскому нашествию» как основе западного мышления, Деррида критиковал историческую науку за мертвый схематизм, который никогда не способен ухватить настоящее:

Подобно меланхолии для Жида, этот анализ возможен лишь после своего рода поражения силы и в некоем порыве угасающего пыла. Вот в чем структуралистское сознание – это просто-напросто сознание как осмысление прошлого, я хочу сказать – факта вообще. Отражение свершенного, сложившегося, сконструированного. Историчное, эсхатичное и сумеречное по своему положению[190].

В это же время Р. Барт провозгласил «смерть автора». Произведения без автора не могут иметь никакого целостного смысла, который был бы кем-то авторитетно вложен. Текст понимается как пестрая и скорее случайная по своему узору ткань из цитат, которые, в свою очередь, также являются заимствованиями. В своем масштабном проекте археологии знания, начатом годом раньше, М. Фуко обличал представление о «субъектности» человека как дисциплинарную и дискурсивную ловушку для подлинной свободы[191]. Объектом исследования становятся порядки дискурса, дисциплины и борьба сил, в сетях которых субъекты лишь выполняют безличную волю властной субстанции. Барт и Фуко почти одновременно атакуют представление об исходном авторском намерении, хотя и предлагают две очень разные стратегии ответа.

Натиск французской философии на рациональность, факты и письмо получил продолжение по ту сторону Атлантики в другом академическом контексте. Начиная с конца 1970-х гг. американский философ-прагматик Р. Рорти опубликовал ряд влиятельных работ, критиковавших классическую онтологию, возводимую к Платону, в которой тексты и высказывания интерпретировались как зеркальное (пусть более или менее искаженное) отражение подлинной реальности[192]. Отказ от устаревшей и догматической, согласно Рорти, метафоры истинного знания как зеркала реальности оборачивается «иронизмом», то есть пониманием, что люди неизбежно оказываются в интеллектуальном плену исторически случайного, контингентного набора понятий, на смену которым со временем приходят новые термины[193].

Цунами, спровоцированное работами Уайта, пересекло Атлантический океан в обратном направлении. Голландскому историку-постмодернисту Ф. Анкерсмиту принадлежит еще один эффектный образ: представим себе дерево и опавшие листья – дерево уподоблено прошлому, листья – источникам[194]. Историки-«реалисты» пытаются изучать ствол и ветви, в то время как постмодернисты заняты анализом листьев. Источники-листья уже полностью оторвались от древа-реальности, таким образом восстановить целое-прошлое по обрывочным свидетельствам представляется фундаментально невозможным. В итоге Анкерсмит предлагает радикально антиисторицистский подход, в рамках которого особое внимание уделяется субъективному переживанию исторического времени (которое во многом производится самими историками), а связь текстов и породившей их реальности окончательно утрачивается.

Наконец, своеобразная квинтэссенция постмодернизма в историографии представлена, на наш взгляд, в работах американского историка и теоретика К. Дженкинса. В своем сборнике 2009 г. он синтезирует постмодернистский подход к прошлому как часть того, что теперь очевидно всем (кроме большинства упорных в своем неведении кротов-историков). Опираясь на авторитет Деррида, он отмечает:

Прошлое осмысляется как ничто, как белый холст или экран, на который историки проецируют полюбившуюся им историю. Это обозначает, что любой смысл, который можно было бы приписать прошлому, приходит извне… Прошлое (все то, что произошло «до нас») открывается бесконечным интерпретациям и реинтерпретациям, непреодолимому релятивизму прочтений[195].

Еще одной из лаконичных формул, заимствованной у Анкерсмита, Дженкинс утверждает примат литературных операций по воссозданию прошлого над исторической реальностью: «без репрезентации нет прошлого»[196]. Согласно постмодернистской логике, онтологический статус фактов гетерогенен онтологическому статусу нарративов или письма (ибо события не имеют исходную форму «рассказа»)[197]. Отсюда прямо выводится свобода историка создавать мириады вольно парящих интерпретаций.

Однако существует еще одна важнейшая для Дженкинса и для значительной части других постмодернистов линия аргументации о природе языка, которая указывает на не отрефлексированную ими собственную непоследовательность. Когда мыслители-релятивисты неожиданно переходят от культурной надстройки к экономическому базису, на новой почве их суждения становятся более уверенными. Согласно этой точке зрения, бесконечная пластичность постмодернистских интерпретаций отражает современную структуру общественных отношений позднего капитализма.

Так, на рубеже 1970–1980-х гг. французский философ Ж.-Ф. Лиотар перформативно и весьма успешно объявил о наступлении новой эпохи постмодерна[198]. В чем, согласно Лиотару, состоит существо нового состояния культуры и новых социальных механизмов производства знаний? Информатизация и коммерциализация массовых коммуникаций приводит к постоянному умножению версий любых авторитетных интерпретаций