В ту ночь Хюррем родила мальчика — Мехмета.

«Я, султан из султанов, величайший из правителей, раздающий короны монархам по всему свету, Тень Бога на Земле, султан и падишах Белого моря, Черного моря, Румелии, Анатолии, Карамании, Руна, Дулкадира, Диярбекира, Курдистана, Азербайджана, Персии, Дамаска, Алеппо, Каира, Мекки, Медины, Иерусалима, всей Аравии, Йемена и других стран, которые завоевали мои благородные предки — да освятит Господь их могилы! — а также завоевало мое августейшее величество своим пылающим мечом, султан Сулейман, сын султана Селима, сына султана Баязида.

Матушка, дражайшая Хафса, Белград отныне пал под властью Османской империи. Возрадуйся удаче твоего сына и знай, что это твоя заслуга…

Наши янычары и твой сын войдут в ворота Стамбула до роста новой луны. Прошу, передай мою любовь и неизменное желание красивому тюльпану Хюррем. Она расцвела в моем саду и превратила его в рай, достойный любой души. Мои губы жаждут ласки ее лепестков, сердце мое жаждет цветка ее красоты. Я получил весть о нашем сыне Мехмете и радуюсь при мысли, что буду держать его на руках…»[4]

— Он в самом деле любит тебя, дорогая, — добавила от себя Хафса, откладывая письмо в сторону.

Хюррем улыбнулась. Она знала, что валиде-султан не лукавит. Она тихонько покачивала на руках Мехмета, глядя на крошечную ручку, лежащую поверх вышитого одеяльца.

— У него нос как у нашего султана, — прошептала она.

— Да, дитя мое, это так, — согласилась Хафса и, дотронувшись до ее руки, продолжала: — Именно поэтому я должна предупредить тебя…

Хюррем встревоженно повернулась к валиде-султан. Новорожденного Мехмета она натерла солью, отгоняя злых духов. Хатидже подарила ей медальон, который повесили на шею младенцу, чтобы уберечь его от сглаза.

— Какая опасность может угрожать сыну султана, если мы спрятаны за каменными стенами и нас охраняет целая армия? — удивилась она.

— Дорогая моя, враг находится внутри. Он всегда был здесь, — прошептала Хафса, гладя длинные рыжие волосы Хюррем. — Знаешь, почему Сулейман стал султаном?

— Потому что он — единственный сын и законный наследник престола…

— Нет, дитя мое! У Сулеймана было три старших брата, которые должны были занять престол. Только все они умерли от удушения или от других причин. Внутри этих стен таится много страданий… Как наследник престола может быть только один, так и султан может быть только один.

Хюррем подумала о других детях Сулеймана.

Мехмет — его четвертый сын; кроме того, у султана шесть дочерей.

— Но кто посмеет вторгнуться в святилище нашего гарема и вызвать такую беду?

— Дитя, ты не слышишь меня. Враг, твой враг уже находится в гареме. Не знаю кто, но такой человек, несомненно, есть. Наследником престола может стать лишь один шехзаде, и лишь от твоей изобретательности и хитрости зависит, станет им твой сын или нет.

Хюррем крепче прижала к себе Мехмета.

После того разговора Хюррем еще долго снились страшные сны. Она ворочалась и металась на диване в своих покоях, то и дело просыпаясь, подбегала к колыбели, чтобы убедиться, что с Мехметом ничего не случилось.

Накануне того дня, когда Сулейман должен был вернуться в Стамбул, разум ее был охвачен ужасом. Она закрыла лицо покрывалами и в бессознательном, мучительном страхе раскачивалась из стороны в сторону…

Мехмет пропал, и она нигде не могла его найти.

Вся в поту, измученная лихорадкой, бегала она по коридорам и пустым дворцовым покоям. Она искала и искала, блуждая в темном лабиринте, лишь изредка освещаемом тусклым светом факела… Вдруг она вышла на большую парковую террасу. Откуда-то сверху доносился детский плач. Подняв голову, она увидела, как темный силуэт сбрасывает ребенка с верхнего балкона. Не в силах двинуться с места, она громко кричала, глядя, как крошечная фигурка летит вниз и вот-вот разобьется о мраморные плиты у ее ног. Она следила взглядом за маленьким сверточком до тех пор, пока поняла, что больше этого не вынесет. Понурив голову, она упала на колени.

И замерла.

Развела пальцы в стороны, посмотрела сквозь них. Перед ней стоял молодой человек. Молодой белый человек — в гареме, куда не допускают белых мужчин. Сердце ее птичкой забилось в груди, когда она увидела на руках у незнакомца невредимого Мехмета.

Она встала при его приближении.

Мерцающий свет факела показал его лицо. Копну густых каштановых волос. Пухлые губы и красивые светло-карие глаза…

— Дариуш, любимый… — прошептала она.

— Просыпайся, мой тюльпан, ты бредишь, — шепнул ей на ухо голос Сулеймана.

Хюррем смущенно открыла глаза в полумраке, пытаясь очнуться ото сна. Ее обнимали руки Сулеймана, и ей сразу стало спокойнее. Его встревоженное лицо было совсем рядом.

— Ах, мой султан! Я так по тебе скучала! Прошу, держи меня крепче… Не отпускай меня. Не прогоняй меня! — Хюррем дала волю охватившему ее горю. Она свернулась калачиком, прижавшись к любимому, и зарыдала.

— Я вернулся к тебе, любимая. Тебе не о чем беспокоиться.

Сулейман всю ночь держал Хюррем в объятиях. Он внимательно выслушал ее, успокоил и еще долго слушал ее ровное дыхание после того, как она наконец крепко заснула. Пока она спала, он осторожно ласкал губами ее нежную шею. Он любовался тем, как безмятежно она спит; не сводил с нее глаз, когда первые лучи солнца заиграли в ее рыжих волосах. Потом он посмотрел на колыбель, инкрустированную жемчугом, стоявшую в нескольких шагах от кровати.

Он не подошел к колыбели, чтобы взглянуть на сына. Вместо этого он закрыл глаза и прижался губами ко лбу Хюррем. Из его глаза выкатилась слеза.

— Ты права, дорогая. В конце концов у султана остается только один сын.

Давуд горделиво маршировал в одном строю со своими братьями-янычарами. Султан вступил в их лагерь на окраине города еще до восхода солнца и теперь скакал во главе колонны. Победоносное войско возвращалось в Стамбул.

Тугра грызла удила, горделиво танцуя на главных улицах города. Она царственно несла своего хозяина мимо сотен тысяч людей разной веры, собравшихся приветствовать великого завоевателя. Все с нетерпением ждали празднеств и пышных пиров.

Шумное веселье продолжалось много дней; историю взятия Белграда излагали по всему городу; о ней слагали стихи и песни. С каждым пересказом белградский поход приобретал все более необычайные черты. Поэты охотно возвеличивали воинскую доблесть янычар и самого султана. На многих живших в Стамбуле христиан рассказы о взятии Белграда производили столь сильное впечатление, что они добровольно решали перейти в ислам. После того как мужчин подвергали обрезанию, всем новообращенным давали новые, турецкие имена.