их со Светланой союзе.

А впрочем, если припомнить оговорки самого Воробьева – о его собственной жене, о том, что дома его ждет только дочка, то надменность эта становилась вполне понятной…

Кошкину, осознав все в полной мере, хотелось чертыхаться и злиться на себя пуще прежнего. Угораздило же! Поэтому-то он и не звал никого ни на обеды, ни на ужины!

И Светлана, как на грех, вернулась именно теперь. Тоже отметила перемену в госте, но Воробьев не дал ей и слова сказать:

– Благодарю за ужин, я должен идти, – он подчеркнуто холодно поклонился.

– Что случилось?.. – пробормотала Светлана, когда он вылетел за дверь, как ошпаренный.

В руках она держала заварочный чайник, а о слезах теперь напоминал только чуть раскрасневшийся кончик ее носа. Кошкин, не ответив толком, мотнул головой и счел необходимым объясниться с Воробьевым именно теперь. Остановил его уже в передней:

– Кирилл Андреевич, задержитесь еще на минуту, будьте так добры!

Воробьев попытался воспротивиться, но Кошкин не дал ему шанса – чуть ли не за локоть сопроводил в свой кабинет. Но и у Воробьева было, что сказать. С обвинениями, внутренне полыхая и блестя стеклами очков, он набросился первым, едва закрылась дверь:

– Значит, этот господин, который напал на вас с револьвером – он и есть законный муж Светланы Дмитриевны? А я вам помог унизить его еще больше?!

– Они разводятся.

Воробьев наигранно и зло усмехнулся:

– А ее муж об этом знает?

Всегда холодный и сдержанный, Воробьев все больше удивлял Кошкина. И злился, разумеется, он не на них со Светланой. Злился он на кого-то другого.

– Осмелюсь предположить, что это личное, Воробьев, насчет ничего не знающих мужей. Но, слава Богу, оправдываться перед вами я не обязан. Вы ничего не знаете ни обо мне, ни о Светлане Дмитриевне! Оставьте ваши обвинения при себе!

Тот не слышал:

– Личное?! Да, личное! Я-то считал свою женушку исчадием ада, но ей и ее любовнику хотя бы хватило совести уехать, а не маячить у меня перед глазами каждый день! Остаться в том же городе, ходить по тем же улицам – немыслимо! И вы еще чистеньким хотите казаться: великодушно отобрали у него револьвер… Только это не поможет! Неужто думаете достать новый так трудно?

Кошкин не ответил, только смотрел тяжело и хмуро.

– Совсем не трудно, если желаете знать! Труднее другое… труднее брать его в руки каждое утро, сжимать рукоятку и искать причины, чтобы не застрелиться! И так каждый день, каждый чертов день!

– Мне и у вас отобрать оружие, Воробьев?

– Черта с два!

Воробьев насупился, глядел из-под бровей и почти что встал в боксерскую стойку, готовый биться за свой «Смит-Вессон» до последнего. Кошкин вздохнул. В который раз пообещал себе, что никаких неожиданных гостей больше! Мимо Воробьева прошел в угол кабинета, отворил ящик и достал графин с виски и пару стаканов. Плеснул немного себе и ему.

– Выпейте, – велел начальственным тоном. – И, с револьвером или без, но отпустить я вас сегодня не могу. Уже за полночь – ваша дочка спит давно.

Неожиданно, но спорить Воробьев в этот раз не стал, будто выдохся. Залпом, как водку, опрокинул стакан с виски, потом второй. Опустился в кресло, окончательно обессилив, снял очки и потер переносицу.

Кошкин не знал точно, обрадуется ли Светлана если вдруг овдовеет. Не знал этого и знать не хотел. Однако отлично понимал: если Раскатов внезапно отправится на тот свет – их жизнь это точно облегчит.

Воробьев молча и хмуро смотрел перед собой. Но облегчать жизнь бывшей своей возлюбленной он, кажется, желанием не горел. Даже отрицательно мотнул головой.

– Раз она вам не нужна, раз не желаете ее возвращения – то и отпустите, – рискнул прямо сказать Кошкин. – Пусть будет счастлива, и черт с ней.

– Если б Светлана Дмитриевна надумала к мужу вернуться, вы бы тоже отпустили? Пусть будет счастлива?!

– А я ее уже отпускал. В мыслях. Всерьез отпускал, даже жениться на другой думал. А все вот как вышло. Говорю же, жизнь большая, Кирилл Андреевич, все может случиться. Вы и сами другую можете повстречать.

Может быть, последняя фраза тому причиной, но Воробьев ничего не ответил на сей раз, даже не пожелал Кошкину провалиться на месте с его советами. А вероятнее, просто устал, потому как легко позволил устроить себя в гостевой спальне и не обратил внимание, когда Кошкин осторожно вынул его револьвер из кобуры и унес с собой.

Не хватало ему еще вооруженных брошенных мужей в своем доме.

* * *

Светлану Кошкин нашел там же, где и оставил. Теперь столовую убрали, и она стояла в тени, рядом с потушенным светильником, да бездумно смотрела в ночное небо за окном.

Кошкин зажег свет:

– Он все понял, да? – не оборачиваясь, спросила Светлана.

– Понял. От него жена ушла, оттого он близко к сердцу принимает.

– Бедный. Но какая ирония, да? Ты, разумеется, объяснил ему, что все женщины – стервы, поэтому дело не в нем?

Кошкин вздохнул:

– Тебя я стервой не считаю.

– Ох, не ври мне, Стёпа!

Кошкин вздохнул снова. Подошел сзади, обнял ее за плечи и поцеловал рядом с мочкой уха:

– Когда я тебе врал?

Светлана смягчилась. Повернулась в кольце его рук, ласково, как умеет только она, посмотрела ему в глаза. Погладила щеку с отросшей за день щетиной.

– Мне и впрямь жаль твоего сослуживца. Но его жена – оставить ребенка, бросить свое дитя! Немыслимо, что бывают такие женщины… Как же вы станете дальше работать вместе? Ты не выгоняй его, Стёпа, прошу! Он довольно мил и, по всему видно, не глуп.

– Не глуп, – признал Кошкин, хоть все еще злился на утренний его промах с чисткой кольца. – Сам не выгоню, но едва ли он захочет остаться теперь под моим началом. Ничего, найду другого специалиста.

Светлана прищурилась, глядя ему в глаза:

– Полагаешь, другой окажется более понимающим? Или будешь прятать меня от него до конца жизни?

Нет, Кошкин все еще не считал ее стервой, но временами она была… жестковата.

Извернувшись, Кошкин поцеловал ее руку. Тоже прищурился, всматриваясь в ее глаза:

– Так ты останешься со мной до конца жизни? Обещаешь?

– Я серьезно, Стёпа. – Светлана сняла руки с его плеч и снова обернулась к окну. – Ведь дело не в твоих сослуживцев, дело в нас. Тебе не кажется, будто… мы лишние здесь? В этом городе. Я здесь родилась, но, право, никогда его не любила. Сыро, холодно. И люди такие же – холодные, будто мертвые внутри. Не от