Тавтология (неполная), как известно, чрезвычайно важный инструмент логической суггестии, идеологического внушения или убеждения. Ее эффект строится на том, что один компонент тавтологической конструкции работает как характеристика реальности (сказуемое – предикат существования), другой – как генетический компонент или интерпретационный, объясняющий, как понимать то, что «существует», что оно «значит» по смыслу (в отношении субъекта к партнеру). Тавтологии такого рода могут работать только в монологическом пространстве, при доминантном положении говорящего, безальтернативном статусе коммуникатора. Поэтому так значима для демократических обществ коммуникативная структура дискурсивной публичности, которую описал и проанализировал еще в начале 1960-х годов молодой Ю. Хабермас. В нашей стране исчезновение политики в конце 1990-х годов привело не к единомыслию, а к «мраку умственной неподвижности», по выражению Н. И. Костомарова, к стиранию или даже исчезновению каких-либо различий в идеологических позициях.

Период мобилизации и националистической эйфории (2014–2016), спровоцированный антизападной и антиукраинской пропагандой, закончился, но последствия этих событий – редукция к позднесоветским практикам господства, институциональное закрепление недемократической системы власти – останутся надолго. Опросы общественного мнения показывали, что на пике массовой консолидации (кампании «Пока мы едины – мы непобедимы») общность мнений (одобрение политики руководства, готовность дать отпор «врагам», единство понимания происходящего) демонстрировали 80–87 % взрослого населения страны[70]. Такое единодушие – максимально возможный консенсус, сигнал чрезвычайности положения.

Непосредственно переживаемая коллективная гордость от демонстрации силы российской державой угасла уже к концу 2015 года, после резкого падения доходов осенью того же года. Однако ухудшение материального положения после девальвации рубля и контрсанкционной политики властей само по себе не привело к отрезвлению общества и пониманию причин сложившегося положения дел. Значимость пережитого состояния патриотического энтузиазма и национального самоуважения была так высока, что перевешивала и искупала издержки начавшегося снижения уровня жизни.

Для социологии эта ситуация представляет особый интерес, более того, она становится теоретическим вызовом: каков смысл консервативной солидарности, лежащей в основе социально-политической реакции, поворота страны к неототалитаризму? В данной статье я, опираясь на идеи Ю. Левады (общественное мнение в спокойном и возбужденном состоянии общества и его теория многоуровневой структуры социокультурного воспроизводства), намерен разобрать механизмы патриотического «возбуждения»[71].

Цикличность массовых настроений. Подымающиеся и падающие на протяжении ограниченного периода времени показатели массовых настроений – не новое явление; оно много раз описывалось и анализировалось в работах сотрудников «Левада-Центра». По большей части это были спонтанные реакции массы людей, недовольных положением дел в стране и политикой руководства. Волны массового напряжения, отличающиеся своей интенсивностью и длительностью, возникали по разным причинам в 1990–1991, 1993–1994, 1998–1999, 2001, 2003, 2005, 2008–2009, 2014–2016 годах. Фазы тревоги, страха, негативной мобилизации[72] чередуются с моментами подъема национальной гордости за «величие державы». За коллективным возбуждением обычно следует спад; в общественном мнении проступают признаки фрустрации, переживания опустошенности, растерянности, астении или депрессии.

Рис. 12.1. Год оказался «труднее, чем предыдущий»…

В конце горбачевской перестройки общество ждало перемен, ресурсы долготерпения подходили к концу, люди (по меньшей мере, на словах) были готовы к фундаментальным изменениям советской экономической и политической систем. Интересы и внимание людей были сосредоточены на процессах, происходящих внутри самой системы государственной власти. Работали главным образом факторы негативной консолидации, отталкивания от прошлого, в сочетании с чрезмерными ожиданиями чуда, разворота руководства страны от геополитики к политике обеспечения национального благоденствия. Изменения к лучшему связывались не с собственными усилиями или участием в общественных движениях, а исключительно с доброй волей и действиями кого-нибудь из начальства: последовательно – с новым генсеком, президентом, популистским лидером партийной оппозиции, фигурой решительного генерала, способного разрубить чеченский узел и т. п. Нереализованные ожидания чуда (при собственной апатии и отчуждении от политики), силовое подавление оппозиции в 1993 году и совершенно ненужная, с точки зрения населения, чеченская война оборачивались глубоким разочарованием в проводимых реформах, массовой депрессией, социальным ресентиментом и низовой диффузной агрессией (ксенофобией). Не считая двухлетнего периода распада СССР, максимальные значения социальной напряженности приходятся на кризисные 1998–1999-й – годы ожидания прихода «сильной личности», способной навести порядок. Приход Путина к власти и удовлетворение от завершения «хаоса» ельцинской демократии вписываются в общую схему длительных процессов этого типа.