Выяснилось, что, постигнув базовые принципы построения ИИ, создать такой разум не особенно трудно. Проблемы начинались позднее, на этапе, когда машины достигали определенной мощности и получали возможность делать, что хотят. Нет, они не впадали в бешенство и не уничтожали все живое вокруг; впрочем, не погружались они и в машинный эквивалент просветленного солипсизма.

При первой же удобной возможности они переходили в состояние Сублимации, покидали материальную вселенную и присоединялись к великому множеству существ, групп и целых цивилизаций, уже проделавших этот путь до них. Наблюдения эти быстро оформились в эмпирическую закономерность: идеальный ИИ всегда Сублимируется.

Многие цивилизации, столкнувшись с подобной проблемой, либо заявляли, что это дело самоочевидное и естественное, либо отметали ее как малоинтересное подтверждение бессмысленности траты времени и ресурсов на генерацию идеального разума. Культура одна из немногих придерживалась мнения, что подобный феномен граничит с личным оскорблением для цивилизации, если, конечно, считать цивилизацию единым существом.

Таким образом, Разумы Культуры наверняка не были лишены моральных либо иных признаков пристрастности. И почему бы этому едва заметному признаку не оказаться тем, что в людях или в челгрианах назвали бы вполне естественной склонностью к скуке, порождаемой неотступным навязыванием прославленного альтруизма, и, как следствие, к разного рода шалостям и безобразиям; своего рода гадкий сорняк среди бескрайних золотых полей благотворительности?

Мысль эта его не встревожила, что само по себе было странным. Какая-то часть его сознания, прежде скрытая или спящая, даже нашла ее не столько приятной, сколько удовлетворительной и в чем-то полезной.

Его одолевало упорное ощущение, что задачи миссии намного больше заявленных и что это очень важно, а потому требуется собрать всю решимость для претворения их в жизнь.

Он понимал, что со временем, позднее, ему откроется больше; понимал, что впоследствии вспомнит все, потому как уже припоминал многое.

– И как мы сегодня, Квил?

Полковник Джарра Димирдж опустился на стул у койки Квилана. В последний день войны, при крушении флайера, полковник лишился срединной конечности и одной руки, но они отрастали. Некоторые пациенты госпиталя без тени смущения бродили по палатам и коридорам, выставив на всеобщее обозрение зачатки новых конечностей, а те, кто выглядел суровей остальных и мог похвастаться впечатляющей коллекцией боевых шрамов, даже подшучивали над собой: вот-де шляемся тут, как малолетки, у которых руки, ноги или срединная конечность толком еще не выросли.

Полковник Димирдж предпочитал прикрывать отрастающие части тела, и Квилан находил это более пристойным, хотя его сейчас вообще мало что заботило. Полковник взял на себя обязанность навещать всех пациентов по очереди и вести с ними беседы. Надо полагать, пришел черед Квилана. Сегодня полковник выглядел иначе, каким-то возбужденным, подумал Квилан. Возможно, его скоро выписывают или решили повысить в ранге.

– Нормально, Джарра.

– Ага. А как отрастают новые органы?

– Тоже вполне нормально. Выздоровление идет удовлетворительно.

Разговор происходил в военном госпитале Лапендаля на Челе. Квилан все еще был прикован к постели, хотя его койка на колесиках обладала собственным источником энергопитания и могла возить его почти по всему госпиталю, а то и по прилегающим территориям. Квилан считал это нарушением больничных порядков, но медики одобряли прогулки пациентов. Возможность передвигаться для него не имела смысла. Для него сейчас ничего не имело смысла. Квилан ни разу не сдвинул койку с места. Он лежал там, где его положили, у высокого окна, откуда, как ему объяснили, открывался вид на сады, озеро и лес дальнего берега.

Он не смотрел в окно. Он ничего не читал, кроме экранных тестов для проверки зрения. Он ни за чем не следил, кроме мельтешения медицинского персонала, пациентов и посетителей в коридоре снаружи. Иногда, если дверь оставляли закрытой, он только слушал, как в коридоре ходят. В основном же просто лежал, глядя на дальнюю стену палаты. Стена была белая.

– Хорошо, – сказал полковник. – И когда тебя обещают поднять с этой лежанки?

– Наверное, дней через пять.

Ранения были серьезными. Проведи он еще день в искореженном грузовике на Феленских равнинах Аорме, и не выжил бы. Когда его привезли в город Гольсе, оказали первую помощь и перевели на медкорабль Невидимых, ему оставалось жить считаные часы. Врачи корабля разрывались между пациентами, но сделали все возможное для стабилизации его состояния. Тем не менее он еще не раз оказывался на пороге смерти.

Военные-лоялисты и его родичи договорились о выкупе. Нейтральный медицинский челнок одного из орденов милосердия доставил его, едва живого, на флотский лазаретный корабль. Пришлось ампутировать все тело ниже середины груди: некроз полностью охватил ткани ниже срединной конечности и пожирал внутренние органы. Кончилось дело тем, что и внутренности, и срединную конечность тоже ампутировали, а потом подключили его к комплексу жизнеобеспечения, предоставив телу отрастать по частям: скелет, органы, мышцы и связки, кожа и мех.

Процесс подходил к завершению, хотя он поправлялся намного медленней, чем ожидали врачи. Он не мог поверить, что, хотя столько раз был на грани смерти, ему все же пришлось с нею разминуться.

Вероятно, мысль об Уороси, о том, как он ее удивит, как прочтет изумление в ее чертах, поддерживала в нем жизнь, пока он бредил в кузове искореженного грузовика, ползущего через равнины. После первых нескольких дней в фургоне ему больше ничего не вспоминалось, кроме обрывочных, несвязных ощущений: боль, вонь, вспышки света, внезапные приступы тошноты, обрывки слов и фраз. Он не знал, о чем думал, если вообще думал, снедаемый лихорадкой, но ему представлялось вполне разумным и даже очевидным, что именно грезы об Уороси помогли ему удержаться на грани между жизнью и смертью.

Как это все жестоко. Он бы с радостью принял сейчас смерть, от которой столько раз ускользал из-за обманчивой уверенности, что еще увидит Уороси. О том, что она погибла, он узнал только в Лапендальском госпитале, хотя не переставал спрашивать о ней с первого дня, когда пришел в себя во флотском лазарете, после первой сложной операции, оставившей ему только голову да верхнюю часть туловища.

Он проигнорировал хмурого врача, подробно объяснявшего, какие радикальные меры пришлось принять и сколькими частями тела пришлось пожертвовать, спасая ему жизнь, и потребовал через боль, тошноту и смятение, чтобы ему сказали, где она. Врач не знал, пообещал навести справки, но после этого больше не появлялся. Никто из медицинского персонала тоже не мог ее разыскать.

Капеллан ордена милосердия пытался что-нибудь узнать о «Зимней буре» и Уороси, но военные действия не прекращались, и определить местонахождение боевого корабля или членов его команды было проблематично: такую информацию не разглашали.

Интересно, кому в то время было известно, что корабль исчез, пропал без вести. Наверное, только флотским. До получения проверенных сведений об этом не сообщили бы даже ее клану. Могло ли статься, что ему поведали бы о гибели Уороси в те дни, когда он с легкостью мог переступить порог смерти? Возможно. А может, и нет.