– Нет, не может, – с нажимом ответил Циллер и, отвернувшись, принялся изучать картину на стене – батальное полотно из древней истории хомомдан: воины, восседавшие на громадных бивнеголовых созданиях, с героическим видом беспорядочно размахивали стягами и копьями.

– А я бы ознакомился на досуге, – сказал Кабе.

– Да, разумеется.

– И сколько ему осталось лететь – дня двадцать три или двадцать четыре?

– Где-то так.

– Надеюсь, путешествие его развлечет, – сказал Циллер странным, почти детским голосом, поплевал на ладони и пригладил рыжеватую шерсть на каждом предплечье, выпустив при этом когти; черные лезвия размером с человеческий мизинец сверкнули в солнечных лучах, как полированные обсидиановые клинки.

Автономник Культуры с хомомданином переглянулись. Кабе склонил голову.

Квилан размышлял об именах их кораблей. Наверное, это какая-то утонченная шутка – предоставить ему для финального этапа пути бывший военный звездолет – скоростной наступательный корабль класса «Гангстер», демилитаризованный и выведенный в сверхбыстрые дозорные корабли, по имени «Сопротивление закаляет характер». Имя шутливое, но с определенным подтекстом. Подобные имена – шутливые, но не вполне – носили многие их корабли.

Челгриане нарекали свои корабли романтическими, поэтическими или величественными именами, а вот Культура, хотя и воздала должное соответствующим тенденциям, обычно предпочитала имена иронические, замысловатые, таинственные, предположительно насмешливые, а то и откровенно абсурдные. Вероятно, отчасти потому, что у них очень много кораблей, но в целом из-за того, что их корабли фактически сами себе капитаны и сами выбирают, как себя именовать.

Первым делом, ступив на борт и очутившись в небольшом фойе, отделанном блестящим деревом и окаймленном сине-зеленой растительностью, он глубоко вздохнул.

– Пахнет, словно бы… – начал он.

– Домом, – сказал голос у него в голове.

– Да, – выдохнул Квилан; его охватило странное, ослабляющее чувство сладкой грусти, и вспомнилось детство.

– Сынок, осторожнее.

– Майор Квилан, приветствую вас на борту, – сказал корабль из невидимого источника. – Я придал атмосфере аромат, который должен был навеять вам воспоминания о весенней поре в окрестностях озера Итир на Челе. Вы не возражаете?

– Нет, не возражаю, – кивнул Квилан.

– Отлично. Ваша каюта прямо впереди. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Он ожидал получить каюту такую же тесную, как на борту «Пользы вредности», но был приятно удивлен: в пространстве, отведенном под жилые помещения, сейчас с комфортом устроились бы полдюжины пассажиров, хотя обычно его делили на тесные секции, вмещавшие вчетверо больше.

Корабль не имел команды и для общения не пользовался ни аватарами, ни дронами. Он говорил с Квиланом из ниоткуда и поддерживал порядок в каюте с помощью манипулятор-полей, так что, например, одежда парила в воздухе, очищаясь, складываясь и сортируясь будто бы сама по себе.

– Какой-то проклятый дом с привидениями, – заметил Гюйлер.

– Хорошо, что мы с тобой не суеверны.

– Значит, он все время за тобой шпионит, прислушивается.

– Возможно, это своеобразная честность.

– Или откровенная наглость. Эти штуковины не выбирают имен от балды.

Сопротивление закаляет характер. Такой девиз несколько бестактен, учитывая обстоятельства войны. Возможно, Квилану, а через него и всему Челу, пытаются внушить, что в действительности им плевать на случившееся, вопреки всем заверениям в обратном? Или что они на самом деле сожалеют о случившемся, однако считают, что это послужило челгрианам на благо?

Вероятнее, так просто совпало. Культура иногда демонстрировала беспечность, словно обратную сторону монеты с аверсом, отображающим легендарную целеустремленность и дотошность, как если бы, поймав себя на чрезмерном перфекционизме, внезапно пыталась скомпенсировать его легкомыслием и безответственностью.

А может, добронравие им когда-нибудь надоест?

Предполагалось, что они бесконечно терпеливы, безмерно изобретательны, невероятно понимающи, но неужели любому рационально мыслящему разуму или даже Разуму никогда не прискучит такая безоговорочная благость? Разве не может быть, что им попросту захочется посеять немного хаоса разок-другой, показать, что они и на это способны?

А вдруг эти мысли всего лишь отражают склонность его собственных предков к животной жестокости? Челгриане гордились тем, что произошли от хищников. Гордость имела двойственную природу, впрочем, по мнению некоторых, противоречивую: они гордились не только тем, что их далекие предки были хищниками, но и тем, что они эволюционировали как вид и преодолели поведенческие издержки подобной наследственности.

Возможно, лишь потомки свирепых первобытных хищников способны рассуждать о Разумах так, как он сейчас. Вероятно, люди – их хищная натура не столь безупречна, как челгрианская, хотя и они, вступив на стезю цивилизации, несомненно, проявляли жестокость как в отношении своего, так и других видов, – также придерживаются подобного образа мыслей, а вот их машины мыслят иначе. Надо полагать, именно поэтому люди и переложили на машины значительную часть ответственности за судьбы своей цивилизации; они не уверены, что сами способны распоряжаться колоссальными мощью и энергией, дарованными им наукой и технологией.

И все бы хорошо, если бы не один досадный факт, который многие считали тревожащим, а сама Культура, вероятно, втайне его стыдилась.

Большинство цивилизаций, обретя способность строить настоящие искусственные интеллекты, так и поступали и, как правило, определенным образом формировали образ мышления ИИ; вполне очевидно, что, конструируя разум, намного превосходящий или способный превзойти твой собственный, в твоих же интересах создать такое существо, которое не станет тебя презирать и не возмечтает тебя истребить.

Поэтому ИИ, по крайней мере на первых порах, обычно отражали нравы цивилизации родоначального вида. И даже после того, как они претерпевали собственную эволюцию и начинали создавать преемников – с помощью или без помощи, с ведома разработчиков или без оного, – результирующее сознание обычно сохраняло оттенок интеллектуального характера и базовой морали вида-предшественника. В последующих поколениях ИИ он постепенно растворялся или сглаживался, но чаще сменялся другим, адаптированным или откуда-нибудь заимствованным, а то и вовсе мутировал, трансформируясь почти до неузнаваемости, но полностью не исчезал.

Так вот, всевозможные Вовлеченные, не исключая Культуры, пытались – ради интереса, как только разработка ИИ становилась привычной, повседневной технологией, – сотворить сознание, лишенное такого оттенка и абсолютно избавленное от подобного металогического груза. Сознание, известное как идеальный ИИ.