огненно-красным платьем девушки: узкий и жесткий корсаж с длинной пышной юбкой.

Голландский художник не впервые изобразил сцену такого рода. Существует другое полотно, где женщина принимает предложение мужчины и с удовольствием пьет из бокала, пока ее соблазнитель, стоя рядом с ней, услужливо протягивает руку с кувшином, готовый подлить ей еще вина. Тот факт, что любовь и секс шествуют под руку с весельем, вызванным вином, известен с незапамятных времен, однако в этих сценах Я. Вермеер хотел представить сложную систему намеков и отсылок. Его персонажи воплощают слишком явные черты характера.

Сидящий мужчина персонифицирует скуку, притупляющую чувства того, кто злоупотребляет выпивкой. Его заботливый приятель ухмыляется в усы, готовый соблазнить наивную девушку, которая, возможно, уже успела пригубить вино. Подозрение, что она уже захмелела, рождается при взгляде на ее улыбку, ничуть не робкую и не застенчивую, а, напротив, уступчивую и непроизвольную. Ее спина слегка согнулась, шея склонилась, пальцы левой руки, лежащей на коленях, теребят платок: расслабленная поза женщины свидетельствует об ее уступчивости.

Рис. 32. Ян Вермеер. Женщина с двумя кавалерами. 1659–1660. Холст, масло. Музей герцога Антона Ульриха, Брауншвейг

Веселье, сопровождающееся ослаблением моральных запретов, может быть сладострастным чувством, достойным всяческого порицания, от которого следует держаться подальше. Из чего мы можем заключить, что Я. Вермеер осуждает происходящее?

Из декоративной фигуры на оконном стекле, детали, подчеркнутой ярким лучом света, падающим на нее. На разноцветном витраже можно узнать аллегорию Умеренности: там изображена женщина, держащая в руке кувшин с холодной водой, чтобы разбавлять ею крепкие напитки, ослаблять действие вина и разбавлять слишком горячую воду в ванне. Это символ равновесия страстей, которому угрожает чрезмерное веселье. Это изображение, как будто наблюдающее за происходящим в комнате, тем более значимо, что художник оставил створку окна открытой, чтобы привлечь наше внимание.

Несмотря на то что веселье было желанным гостем в повседневной жизни, хотя за него часто приходилось платить, искусство продолжало морализировать. Веселиться можно, но при этом следует соблюдать умеренность. В особенности безудержное веселье должно оставаться под контролем разума.

С конца XVI в. художникам – и не только им одним – стало ясно, что могут существовать различные виды счастья, откуда проистекают, по меньшей мере, три различных представления. Самым желанным считается вечное блаженство, а самым недостойным – мирское счастье. Чезаре Рипа в своей «Иконологии» постарался запечатлеть их изображения.

Вечное блаженство может ассоциироваться с размышлением, изображенным Чезаре Рипа в виде молодой и прекрасной обнаженной женщины с золотистыми косами и в лавровом венке, сидящей на звездном своде, «держа в левой руке пальмовую ветвь, а в правой зажженный факел», с глазами, обращенными кверху в знак радости. Ч. Рипа также объясняет, какие значения скрываются за такими атрибутами. Вечное блаженство представлено в виде молодой женщины, обладающей «истинным здоровьем, целомудрием и всеми другими добродетелями, свойственными юности». Она изображена обнаженной, поскольку не нуждается в том, что «может упасть на землю», в то время как ее золотистые волосы символизируют ее приятные мысли «о вечном мире и милосердии». Звездное небо означает здесь религиозное измерение счастья: «Она восседает над звездным небом, чтобы показать, что истинное блаженство доступно только на Небесах, и на него не влияет стремительное движение звезд […]. Лавровый венок вместе с пальмовой ветвью означают, что небесное блаженство недостижимо без страданий […]. Пылающий факел демонстрирует любовь к Богу, а также постоянное стремление к нему, поскольку это составные части блаженства или полного счастья».

Рядом с вечным блаженством находится аллегория преходящего или мирского счастья, напротив, ассоциирующаяся с типологией, которую можно определить как «грубую». Здесь мы видим женщину, одетую в белое с желтым, с золотой короной на голове, украшенной по периметру драгоценными камнями. В правой руке она сжимает скипетр, «обвитый побегами тыквы, растущей неподалеку от нее», а в левой держит рог изобилия, полный монет и драгоценных камней. Разъяснение того, что скрывается за этими иконографическими атрибутами, подтверждает преходящий характер мирского счастья: «бело-желтое одеяние служит признаком довольства и радости. Корона и скипетр означают власть; что касается рога изобилия с сокровищами, то они символизируют краткое и тщетное мирское счастье, напоминающее тыкву, которая в краткое время становится очень большой, но затем быстро увядает и падает на землю […]. Следовательно, мирское счастье совершенно не стоит того, чтобы к нему стремиться».

Наконец, Чезаре Рипа представляет общественное счастье, которое может ассоциироваться с «человеческой» типологией и принимает у него вид женщины, увитой цветами, восседающей на царском троне с кадуцеем[108] в правой руке и с рогом изобилия в левой. Он подробно разъясняет их значение: «Счастье – это отдохновение души в знакомом и желанном достатке; оно изображено в виде женщины, сидящей с кадуцеем, как символом мира и мудрости. Рог изобилия означает плоды трудов праведных, без которых невозможно достигнуть счастья и посредством которых только и можно его получить. Цветы – это признак веселья, неотделимого от них; однако счастливы те из нас, кто обладает мирскими благами, обеспечивающими наши плотские нужды, и добродетелями, веселящими душу».

Веселье души и тела – вот бином, который останется в прошлом начиная с XIX в., когда счастье станет свободным чувством, которым можно будет злоупотреблять.

Коллективное веселье

Проходят старые, проходят молодые, лошади, ослы и буйволы, в полном удовольствии и с громким смехом.

Бартоломео Сакки. De honesta voluptate et valitudine[109]. 1494

Так гуманист Бартоломео Сакки, по прозвищу Платина, описывал Римский карнавал, который в течение столетий был огромным событием европейского уровня, привлекая многочисленных художников, писателей и музыкантов, таких как Гектор Берлиоз, который в 1830 г. увековечил его в своей «Фантастической симфонии».

Об официальном начале этого события, одного из самых долгожданных в году, возвещал «Патарина», исторический колокол Капитолия, привезенный в Рим в качестве военного трофея в 1200 г. сенатором Пандольфо делла Субурра после победы над преступниками из Витербо, угрожавшими городу Виторкьяно, союзнику Рима. После его перезвона праздник считался открытым, и город преображался. Для многих Римский карнавал оставался связан с древними обрядами Сатурналий, которые проводились в Риме в декабре. В этом празднике, посвященном богу Сатурну, принимало участие всё население Вечного города без различия пола и сословия, так что слугам разрешалось облачаться в одежду их господ. Веселье служило связующей нитью Сатурналий.

Еда и вино в изобилии появлялись на накрытых столах с легко предсказуемыми последствиями. В такие дни многие римляне предавались многочисленным излишествам, сладострастию и разнообразным удовольствиям. Оставаться трезвым и умеренным было практически невозможно под знаком древнего лозунга Semel in anno licet insanire[110].

После столетий, когда карнавал сводился к состязаниям и костюмированным