И теперь она жила в большой старой квартире с дубовым паркетом, с лепниной на потолке. Своего собственного мужа Алена больше не заводила, хотя кругом всегда толпилось много чужих. У нее жили подолгу люди почти незнакомые. Жили совершенно бесплатно, только помогали с хозяйством, с покупками, с уборкой и с ремонтом, который там требовался, потому что квартира вначале была очень запущенная.

Аленушка много ездила. Оформлялись для нее липовые командировки, а гостила она всегда у друзей или у знакомых друзей. И когда Аленушка появлялась на пороге, радостная, с маленьким чемоданчиком — путешествовала она налегке, до такой степени налегке, что перед возвращением приходилось какой-нибудь дешевый баул для нее покупать, чтоб сложить все подарки, — хозяева всегда были счастливы и сердца их замирали в сладком предчувствии комплиментов…

Алена не представляла себе, что может быть кому-нибудь в тягость, потому что ей самой никогда не в тягость было чувствовать себя обязанной, быть перед людьми в долгу. Благодарность переполняла ее и изливалась безудержно. Интроспекцией и самоанализом Аленушка не занималась, и расчета у нее никогда никакого не было. А если и был, то мимолетный, неуловимый.

Безналичный такой расчет.

И на фоне общепринятого уныния не только приятно, но и поучительно было видеть человека, принявшего раз и навсегда волевое решение радоваться жизни, наслаждаться тем немногим, что дано, и твердо это решение выполнявшего.

Тем более что все знали, как тяжело сложилась Аленина жизнь.

Ее бывший муж эмигрировал и увез с собой их маленькую дочку. И Алена дала согласие, подписала разрешение на отъезд.

А как еще мог поступить в те времена интеллигентный человек? Она пошла на страшную жертву, чтобы ребенок вырос в свободном, цивилизованном, комфортабельном мире.

Григорий решил когти рвать с горя, после того как они разошлись. Он был музыкант, и положение его в оркестре да и вообще в жизни определялось недвусмысленно: вторая скрипка. Это если повезет, а чаще — третья.

На аэродроме Гришка неотступно ходил за Аленой со своим скрипичным футляром, и Сашка семилетняя тоже тащила маленькую скрипку-четвертинку и цеплялась за Аленину руку.

Потом с девочкой еще и приключилась истерика. Она отказывалась уходить туда, за стеклянную перегородку, хваталась мертвой хваткой за все пластмассовые стулья, поручни, дверные косяки, пограничные будки, за всех евреев, таможенников и гэбэшников.

Провожавшие оторопели от скандала в таком государственном, пограничном и достаточно опасном месте.

Но обошлось, самолет взлетел в небо.

Алену друзья увезли к себе, оставить ее одну в такой момент было невозможно. Долго пили. Говорили о страшной сцене с Сашенькой в плане зверств тоталитарного режима, разлучавшего мать и ребенка.

…И многие годы потом Аленино решение и разлука с девочкой обсуждались во всех известных ей салонах, а известны ей были салоны самые рафинированные. Обсуждая эту трагедию, много было выпито кофе, чаю, вина, коньяка; на многих диванах Аленушка посидела уютно, с ногами, до глубокой ночи; с подругами да и с друзьями мужского пола.

И сколько ей было подарено утешительных подарков этими подругами, и как их мужья ее утешали, как утирали навернувшиеся на ее карие глаза слезы, как прижимали ее несчастную непутевую голову к своему крепкому мужскому плечу, как гладили ее мягкие, каштановые, душистые волосы — этого и не упомнишь. И вообще — какое вам дело?

Потом времена изменились. Уже и во Францию, и в Италию она съездила, и в Германию… Уехавшим друзьям хотелось увидеть свое процветание Алениными глазами, услышать от нее восхищение своей заново построенной жизнью. Или просто посидеть с ногами на диване, проговорить до глубокой ночи… Им, уехавшим, иногда казалось, что именно Аленка воплощала все лучшее в их утраченном прошлом. Аленушка наша, с ее милой задушевностью и теплотой, с ее замечательным интеллигентным говором, с ее юношески легким отношением ко всему материальному. Где тут такое найдешь… Но, посмотрев на себя ее благожелательным взглядом, они убеждались, что и теперешняя жизнь удалась. Даже семейные отношения улучшались.

А Григорий — недотепа, мямля — не мог родную мать к дочке выписать! Нет, Алена так не говорила, конечно. Она ни о ком не отзывалась дурно, тем более об отце своей девочки.

Это ее друзья и знакомые так говорили. Она же, наоборот, защищала и оправдывала Григория: он Сашку в частную школу отдал, он Сашку на скрипке учит, он Сашку — только не надо смеяться, пожалуйста! — к дорогостоящему психотерапевту водит по два раза в неделю. Да, да, конечно… Психотерапия — идиотизм. Мы как-то без психотерапии выросли, и ничего. Но они, на Западе, в это верят, как в религию вуду.

…А ведь Гришке и в голову бы не пришло увезти с собой Сашку, спасти дочь от беспросветного будущего, дать ей шанс. Нет, человек слабый и беспомощный, он собирался уезжать один. Алена этого никому и никогда не рассказывала, не хотела окончательно портить Гришкину репутацию. Но ведь именно от нее исходила инициатива. Она сама пошла на жертву, предложила Григорию увезти девочку.

Алена навсегда запомнила его оторопелый, изумленный взгляд.

Когда эта девочка родилась, Аленушка с восторгом, подробно и красиво всем описывала ее упоительно аппетитные локоточки с маленькими ямочками, совершенство ее ноготков и пальчиков, умилительный затылочек с завитками. Рассказывала о появлении у девочки первого зубика, о запахе ее волосиков, от которого просто плакать хотелось…

Плакать Алене в тот год действительно хотелось, и часто. Каждая минута первого года была томительно скучна, как будто Алена в капкан попала, как будто в одиночке ее заперли с этой орущей девочкой… Это было еще в той, мужниной квартире, на окраине, там даже и метро тогда не было…

Но в те времена женщины обязаны были наслаждаться материнством, и Алена никому не могла признаться — ни в коем случае не самой себе — в том, что дочка ей нравится только спящей, что она предпочла бы видеть Сашеньку со всеми ее зубиками и локоточками — спящей двадцать четыре часа в сутки. Ну, двадцать три.

Потом они с Григорием разошлись, стало легче. Он часто и подолгу забирал девочку. И друзья, жалея мать-одиночку, охотно соглашались помочь.

Алене удавалось улизнуть от материнства в нормальный мир, где ее ценили за то, чего девочка оценить не могла: за остроумие, интеллигентность, светскость, душевную деликатность. Где достаточно было сказать человеку несколько нужных, добрых, правильных слов…

Девочка ни на какие слова, ни на какие комплименты не реагировала, от нее нельзя было получить ни малейшей поблажки.

И она была такая плакса, такая рева-корова! Когда она подросла и Алена по вечерам оставляла ее одну — случалось это нечасто, ну один, ну от силы два раза в неделю, — Саша, уже почти семилетняя, закатывала настоящие истерики.

Хотя рядом, за стенкой, в соседней квартире жили Раиса с Петькой; постучать — сразу прибегут. Алена с ними на этот случай и сдружилась. То есть не только на этот случай, они и люди были чудесные. Такие колоритные самородки. Совсем простые и немного выпивали, но добрые, очень добрые. Петька на аккордеоне ужасно смешно наяривал.