Они тут, в участке, сказали, что имя-то Курт Кобейн у нее на плечике, это неправильно я поняла. Это не его имя. Это музыкант был, невероятно знаменитый. Они мне объяснили: этот Кобейн застрелился, и теперь у молодежи мода… Не надо об этом думать. Все будет хорошо.

Надо подробно объяснить, как она уходила. Ведь она на меня посмотрела, когда уходила. Это ведь важная деталь.

Я не выдержала, потому что она чемодан с собой взяла — надо будет дать им описание чемодана, маленький такой, как для косметики, тоже розовый, — я не выдержала и стояла у входной двери. У нас коридор длинный, длинный такой. И темный, мгла. Как в этом полицейском участке. Люминесцентный свет.

И она уходит по нашему длинному коридору — знаете, как при люминесцентном свете все дрожит и вроде размывается? Вот, она так уходит, и всё дрожит, расплывается, и уже почти ее не видно, мгла такая. И тут она оглянулась и на меня посмотрела. Так что все будет хорошо.

Количество добрых дел, которые она делала и услуг, которые она людям оказывала, было просто уму непостижимо. Она уговаривала знакомых врачей устроить в больницу знакомых старушек, за что знакомые старушки дарили ей семейные реликвии, из которых она только самые редкостные себе оставляла, а просто хорошенькие безделушки передаривала знакомым секретаршам, за что секретарши устраивали творческие поездки ее знакомым режиссерам, за что знакомые режиссеры одаривали ее билетами на свои спектакли, а билеты эти она раздавала знакомым врачам — и так круг замыкался. Круг замыкался, и все участники хоровода смотрели на Аленушку восхищенно, как смотрят дети на новогоднюю елку.

Если же кто отказывался от участия в бесконечной цепи взаимных любезностей и одолжений, то происходило это, скорее всего, по самоуверенности просто сатанинской, которую никакая уж ласковость, никакая лесть и прелесть не проймет и не удивит.

Или по грубости манер. Только невоспитанный человек мог устоять перед ее мягкостью. Она отказа искренне не понимала и не замечала даже. Отказать ей можно было только с неприличным скандалом, унижавшим прежде всего самого отказчика.

Аленушка будила в людях все самое лучшее, провоцировала их на щедрые, добрые поступки.

Бывают люди солидные, обеспеченные, известные, вроде бы влиятельные. Но в серьезной ситуации обращались не к ним, к Аленушке. Она могла весь город на уши поставить, добиться невозможного.

Вот, помните начало фильма «Крестный отец»? Помните, как он говорит: «Когда мне помощь будет нужна, не забывай, что я тебе помог». Он пугает людей, он их на пушку берет. А у Алены были только прелесть и очарование.

Без неутомимой и бескорыстной Алениной деятельности насколько скучнее и труднее была бы жизнь окружающих!

И ведь для себя она ничего не хотела; она только хотела помочь режиссерам съездить в творческие поездки, а врачам сходить в театр, и секретарш порадовать безделушками, уж не говоря о старушках. Она была в полном смысле этого слова бессребреницей. Имущества не любила и часто об этом рассказывала.

— Не хочу я добра наживать, — говорила Алена. — Может быть, это и глупо, но мне жалко людей, которые считают копейки, откладывают, ограничивают себя… Пустая трата времени, а нам его так мало отпущено… Главное богатство — друзья. Не имей сто рублей и так далее — вот в это я верю. Бог даст день, Бог даст пищу.

Она говорила, что мир держится взаимной любовью людей друг к другу. Что все получается, если среди своих, близких, родных. Не в порядке общей очереди. Без казенщины. И у нее справлялись — через кого обратиться, с какого конца, сколько, кому и как…

А подпись на каком-нибудь дурацком документе Аленка подделать могла — да за милую душу! Такая она была рисковая, такая легкая на подъем. Вообще — легкая.

Например, она была легко, естественно элегантна, хотя почти ничего себе не покупала. Если кто-нибудь восхищался, скажем, ее замшевой курткой — тогда это было верхом моды — или кашемировым свитером, Аленушка ласково смеялась:

— Да куда ж мне такое укупить? Ведь это бешеных денег стоит! У меня бы просто рука не поднялась, когда кругом столько нужды. Это мне от Таточки моей ненаглядной досталось.

Не то чтоб Таточка тут в пример ставилась… Но хотелось присоединиться к числу дарителей. Подарки Алене со временем стали чем-то вроде вознесения даров паломниками. Хотя чудес никаких в результате не происходило, не считая совершенно чудесных, лучезарных, струящихся, услаждающих душу благодарностей и дифирамбов… Но разве не чудо это? Разве не этого мы все и жаждем? А?

Аленушкины слова были всегда такие гладкие, обкатанные, как речная галька. Хотелось по ним ходить босиком. Хотелось запомнить, спрятать на память особо красивые выражения. Правда, когда переставала журчать и литься ее задушевная юбилейная речь — потому что она обращалась ко всем и каждому так, как будто поздравляла с круглой датой — без этой юбилейной велеречивой поздравительной интимности фраза часто оказывалась не перлом мудрости и не сияющим сердоликом, а самым обычным комплиментом, строительным щебнем блата. И человек, оказавший Алене какую-нибудь полезную услугу, смотрел в изумлении на оставшийся в его руке сереющий и высыхающий камешек.

Хотя — при чем тут блат? Это слово тут некстати, его следует забыть. Блатом занимается грубое, неотесанное быдло. А разочарование — оно длилось только до следующей встречи, до нового потока искренних, задушевных слов.

Потому что — кому ты отдашь свое королевство? Тем, кто изливает на тебя потоки сладкого елея, или той, которая заявляет, что любит тебя — как соль? Уж конечно Регане и Гонерилье, а не придурочной Корделии. Десерт-то нам подороже соли будет.

Кстати говоря, о соли. В еде Алена тоже была неприхотлива, сама практически не готовила, но замечательно разбиралась в кухнях всех народов, так что люди считали за честь пригласить ее на званый обед. Не было большего удовольствия, чем накормить Аленушку чем-нибудь вкусненьким и полюбоваться на ее детскую, радостную реакцию.

Недвижимость она к имуществу почему-то не причисляла. В конце концов, крыша над головой необходима каждому. Да и свалилась ей эта крыша на голову совершенно неожиданно, по завещанию одной престарелой дамы. Эту старушку Алена не только в лучшую больницу пристроила, но и нашла для нее девочку, тихую мышку, убиравшую и таскавшую продукты. Мышка осталась Алене навеки благодарна, потому что тянулась к культуре, а старушка была высококультурная и много ей всего успела порассказать за первые два года, хотя в последние три уже не двигалась и говорить не могла.

Ну вот, а Аленушке досталась эта неожиданная квартира в придачу к той, которую оставил бывший муж. И эти две удалось великолепно обменять. С обменявшейся семьей — и с родителями, уехавшими в старушкину хрущобу, и с молодыми, уехавшими в бывшую мужнину на далекой окраине, Алена в процессе обмена так сдружилась, что ни копейки доплаты с них не потребовала. Даже, как говорила она всем, отказалась бы, если бы предлагали.