Что это означало?

Мой муж обладал опасным даром красноречия, которое всецело захватывало, хотя и не убеждало того, кого он застигал врасплох.

Это и случилось с Анатолем; к тому же он был очень взволнован во время разговора. Леопольд очень легко овладел его умом и мало-помалу направил его так, как хотел. Он рассказал ему, что женат, что у него очаровательная жена и ребенок, прелестный, как ангел, и что нет ничего приятнее, как быть влюбленным в свою жену после пяти лег супружества. На это тот, растроганный, почти с робостью произнес:

– О, благодарю тебя, ты избавил меня от невыносимого страха.

– Ты красив? – спросил Леопольд.

– Я не знаю.

– Другие находят тебя красивым?

– Я мужчина. Кто может мне это сказать?

– Ты сам. Я чувствую, что ты красив. У кого такой голос, как у тебя, должен быть красив.

– Может быть, я не понравился бы тебе?

– Ты! Ты – мой властелин, мой царь! Но если ты боишься этого, покажись сперва Ванде, моей жене, она знает меня; если она скажет, что я могу видеть тебя, значит, это правда.

Так настаивал один, а другой уклонялся. Наступил час разлуки.

– Прощай! промолвили оба.

В эту минуту мой муж почувствовал горячий поцелуй на своей руке.

Так они расстались.

Леопольд сел на первый поезд, отправлявшийся в Грац.

Переписка снова возобновилась. Теперь и я была в ней замешана. Леопольд послал ему наши фотографии и просил прислать его портрет, но он постоянно откладывал посылку.

Переписка, сопряженная со всевозможными осложнениями, становится утомительной. К тому же все эти экскурсии в бесконечную область фантазии хороши для богатых и праздных людей; когда же приходится бороться с жизненными требованиями, грубая и печальная действительность очень скоро приводит вас обратно к работе и заботам этого мира. Интерес, с которым мой муж относился ко всей этой истории, в конце концов притупился. Он почувствовал, насколько были оскорбительны для нас эти постоянные уверения в любви, сопровождаемые доказательствами полного недоверия. Правда, это недоверие было вполне понятно по отношению к Захер-Мазоху, хотя в этой истории он доказал вполне свою сдержанность. Но так не могло продолжаться бесконечно; мы все время вертелись в заколдованном кругу – моя голова тоже начала кружиться. Я написала Анатолю решительное письмо. Желанный ответ пришел: это было прощание. Долгое, грустное и печальное прощанье на многих страницах.

«Леопольд!

Я отказался от душевного спокойствия, от мирного дружеского счастья, от радостей жизни и света ради обманчивой мечты о твоем чувстве.

Что же я получил за это? Жгучее страдание съедает меня, и терзание от собственных желаний еще более мучит меня от твоих безрассудных упреков.

После долгой борьбы я наконец решился на тягостный, единственный в моей жизни, поступок.

Невероятный страх охватывает меня, когда я задаю себе вопрос, как ты примешь это письмо.

Я прочел письмо Ванды, и каждая ее фраза жгла меня: «Если ты хочешь, чтобы я верила в твою любовь, поступай как мужчина». Целых два дня я боролся с собственным эгоизмом – и победил. В последний раз я обращаюсь к тебе, зову тебя Леопольдом, мой любимый, мое единственное, мое священное сокровище, потому что Анатоль говорит тебе: «Прости!»

Я прекратил всякие сношения с почтой, я не буду получать писем после того, как ты прочитаешь это – не пиши, это будет напрасно. А теперь позволь мне объяснить, как я пришел к этому заключению.

Твое желание видеть меня неосуществимо. Ты будешь вечно мучиться, и чтобы не причинять мне страдания, будешь молчать. Ты – из-за меня! О, возможно, что я не стою этого. Возможно также, что произойдет то, о чем говорит Ванда: ты отойдешь от меня, и мы потеряем друг друга. А теперь, прекращая наши отношения, я убежден, что ты будешь любить меня вечно, как я тебя! Да, Леопольд, как я люблю тебя! Так как я навеки твой. А наше недолгое счастье? Смотри на него, как на чудную небесную мечту, как на дивное предсказание вечного блаженства.

В этом телесном мире не существует духовной любви: ты сам не можешь выдержать ее, может быть, и я также. Я хочу быть человеком; я исполню мое назначение, мой долг, и жизнь пройдет. Кто же может помешать моему блаженству с тобой? Не считай меня за экзальтированного больного, я не таков; но мог ли я расстаться с тобой, если б у меня не было хоть луча надежды, если б я не предвидел вечности.

Я еще раз говорю тебе это, чтобы ты вполне понял меня. Это в последний раз! Но тебе принадлежит все: мои мысли, чувства, нежные слова любви, которые отныне останутся в моей душе, – сокровище, до которого не коснется ничья рука, кроме твоей. Я считаю себя сильным и мужественным, но во мне столько нежности – может быть, даже слишком, много для мужчины в момент такого тяжелого отречения.

Ты не можешь, ты не должен забыть меня, Леопольд, – забыть, что ты всецело принадлежишь мне. Но, умоляю тебя, не поддавайся страданию, которое причинит тебе наша разлука, пусть оно не омрачает твое чудное благородное сердце, пусть моя долгая мучительная борьба не будет напрасна. Думай, верь, что предсказание Ванды осуществилось и что ты отвернулся сам от меня, утомленный духовным, бестелесным общением.

Я хотел сохранить тебя, и поэтому я отказываюсь теперь от тебя.

Да хранит тебя Бог! Будь счастлив! У тебя есть Ванда, дети, ты можешь быть счастлив. Я – одинок! И все-таки я чувствую мучительное блаженство, потому что я нашел тебя, обладаю тобой и надеюсь когда-нибудь свободно наслаждаться твоей любовью.

И если когда-нибудь ты почувствуешь себя счастливым, если тихое раздумье посетит тебя и священные желания зазвучат в тебе, вспомни, что возле тебя твой вечно любящий

Анатоль».

Прошло несколько месяцев, после чего мы получили следующее письмо:

«Леопольд!

Пусть свершится то, что должно свершиться – я знаю, что не хочу, не могу расстаться с тобой, Глупец лавочник прислал мне твою книгу, которую я получил как раз в то время, когда колебался между отречением, любовью и отчаянием.

Пусть свершится то, что должно свершиться, я принадлежу тебе, ты – мне; и ты увидишь меня, но только не сейчас еще. Потерпи еще несколько месяцев, и я приду к тебе – навсегда. Я могу пожертвовать всем, могу перенести все ради тебя. Любишь ли ты еще меня? Веришь ли еще твоему Анатолю?

Тысячу поцелуев Ванде».

И снова началась та же игра, с теми же сомнениями и колебаниями; игра неискренняя: с одной стороны – недоверие, с другой – ложь. Мой муж, который только к мечтал о «греке», находился теперь постоянно в нервном напряжении.

Теперь, зная, к чему должна нас привести вся эта история, я сожалела, что приняла в ней участие; я была довольна разрывом и жалела, что история возобновилась, потому что боялась безобразного конца.