— Уходим! Уходим!

Таунсенд ведут к мануальному терапевту, где рентген подтверждает, что ее поясницу не следует демонстрировать студентам медицинских вузов как пример совершенства. После болезненных процедур и невыносимо долгого отдыха в постели позвоночник позволяет ей встать и продолжить скособоченный образ жизни. Таунсенд втискивает спину в максимально узкие кресла на многочасовых рейсах, склоняется над столиками в поездах, редактируя рукопись, а пробежки от крыльца дома до такси заменяют ей гимнастику. Тем временем она начинает новую книгу…

Книга называется «Мужчина выгуливает собаку» — унылая история о смерти и потерях; в ней нет ничего смешного. Позвоночник начинает ворчать. Он протестует всякий раз, когда она встает со стула, вылезает из автомобиля, наклоняется, чтобы вытряхнуть пепельницу. Таунсенд пишет и переписывает, вырывает страницы, преодолевает искушение вставить шутку-другую. Сроки сдачи книги наступают и проходят. Издательство «Метуэн» продано издательству «Рэндом Хаус». Позвоночник уже кричит во весь голос. Таунсенд решает, что не может работать за письменным столом: ей нужно писать за столиками в кафе и ресторанах, желательно на открытом воздухе. Решение приходит в феврале, в Англии. Результат: позвоночник не просто скрючен, но и застужен, он снова громко стенает. Таунсенд увозит его на Барбадос, где он затихает, проявляя подозрительную покладистость.

Книга уже не называется «Мужчина выгуливает собаку». Какое-то время она живет под названием «Чуточка смерти», пока издатель не заявляет, что смерть — это уж слишком негативно (кто бы спорил?). Название изменяют на «Дети-призраки». Наконец, после всех авралов, переписывания и вычеркивания, то здесь тысяча слов, то там (короткие книги дольше пишутся), «Дети-призраки» готовы. Позвоночник Таунсенд почему-то молчит. Она едет на остров Скирос в Грецию, учить писателей, и в итоге один из ее учеников (Алан Кларк — красавец и писатель божьей милостью) несет ее на руках по главной улице городка. Полуобморочную Таунсенд укладывают на три стула в таверне «У Марии» и вызывают трех врачей — по одному на каждый стул.

Один врач ставит диагноз — люмбаго, другой — почечная инфекция, третий просто молчит. Таунсенд увозят в отель, ближайший к островной поликлинике, где шустрая новозеландка Эмма укладывает ее в постель и ухаживает за ней.

Через неделю Таунсенд возвращается в Англию, хворая и хилая, и ее поясница стонет. Намечалось посвятить месяц уборке дома. Намечалось вызвать бригаду, чтобы вывезти мусор и хлам, которые Таунсенд копила годами. Намечалось набить мешки купленными по глупости вещами и передать какой-нибудь благотворительной организации. Намечалось освежить проникотиненные стены. Наконец, намечался рейд в «ИКЕА». Все планы полетели к чертям.

Почти месяц Таунсенд валяется в постели, чувствуя себя неважно. Покупает путевку в Португалию: вилла на двоих с бассейном и автомобилем напрокат, чуть в стороне от колдобистой дороги, которой также пользуется сэр Клифф Ричард (дорогой, понятно, а не виллой). Дорога-то и стала для ее хребта последней соломинкой, и после очередного митинга протеста диски заявили:

— Уходим! Уходим.

За четырнадцать дней мы побывали на пляже только два раза.

Седалищный нерв воспален. Таунсенд прикована к постели. Боль адская. Таунсенд не храброго десятка, она кричит и ругается. Инвалид из нее никакой. Газеты не назовут ее «отважной». Муж ее, как честный человек, не вправе сказать: «Она ни разу не пожаловалась». Потому что я жалуюсь, особенно когда мне на спину каждые двадцать минут кладут чертов мешок с горохом…

Я все там же, лелею свою спину. Из дома выхожу, только чтобы посетить какого-нибудь обладателя медицинского диплома или чтобы мое тело обстреляли магнитными частицами в машине, похожей на аппарат из «Звездных войн». Какое счастье, что есть книги. Диапазон чтения потрясающий: от нового романа Мартина Эмиса «Ночной поезд» (купите!) до брошюры Национальной ассоциации заболеваний спины (увлекает). Отменены договоренности и поездки. «Албания? В феврале?» Врач с улыбкой покачал головой, и в его глазах я прочла трагический сценарий: Таунсенд в агонии, с воспалением седалищного нерва, валяется в номере албанской беззвездочной гостиницы, смотрит, как в разбитые окна задувает снег, и не допросится элементарного аспирина. Все окружающие, в том числе и члены семьи, верят с трудом, но я действительно жаждала написать об Албании, а февраль выбрала потому, что именно зимой человек натянут как струна. Я собиралась ехать по приглашению новой благотворительной организации «Помощь писателям» (эквивалент «Поддержки комикам»).

Тем не менее я не согласна списывать себя в запас и настраиваться на пенсию. За несколько дней до того, как мои диски решили прогуляться вдоль хребта, я купила себе пурпурные бархатные остроносые босоножки на платформе и намерена их носить, пусть даже в тишине своего дома. Хотя, если быть объективной, в этих босоножках я выгляжу как кусок баранины, замаскированный под овечью грудинку, — причем очень дешевый кусок.

Кстати, подумалось: может, как раз платформы выгнали мои диски на прогулку? Не кроется ли причина моего теперешнего состояния в пристрастии к вычурной обуви? Сказать по правде, я падала с каблуков дважды: один раз на людях, на вокзале Сент-Панкрас, другой — в примерочной магазина. Уж не намекает ли мне природа, чтобы впредь я покупала туфли на плоской подошве? Как знать, как знать…

В магазинах я уже не была девять недель. Девять недель! Девять недель без наркотика. Вот вам и ломка. Стою, например, у двери с ворохом кредиток в руке и готовлюсь взять приступом лондонские магазины, а через миг уже лежу пластом на спине, не в силах даже полистать каталог «ИКЕА». И все же, как любой наркоман, дозу «ИКЕА» я хоть раз в день да приму. Еще рано говорить о том, что мой шопоголизм излечен. Об этом я узнаю, лишь сдав последний экзамен в академии для розничных покупателей, на Бонд-стрит.

В первые дни моей хворобы, когда было больно даже держать книгу или журнал, я пересмотрела массу дневных телепередач. Мне пришлись по душе шоу Ричарда и Джуди, где ведущие похожи на нормальных людей. Зато жуткое количество других передач, кажется, построено на ритуальном унижении зрителя: то его заставляют с неистовой алчностью бегать по бутафорскому супермаркету, то на него орет шеф-повар, хотя вина человека лишь в том, что он не умеет готовить на профессиональном уровне.

Кстати, с чего это повара взяли, что и в эстрадном юморе они профи? Им самим-то понравится, если Джек Ди выйдет на сцену и начнет шинковать капусту? Вряд ли. Большинство телеповаров совсем неостроумны и выжимают смешки из легковерного зала только потому, что в благодарность за бесплатные билеты зрители готовы хохотать над любой жестокой глупостью.

Ближе к вечеру человеческое унижение на телевидении и вовсе хлещет через край; немыслимо тучные американцы с прискорбными прическами визжат, рыдают и оскорбляют друг друга.

— Накануне свадьбы я переспала с викарием, — признается чья-нибудь жена.

Пока ее муж бьется в шоке, из-за кулис выходит викарий — невзрачная тетенька средних лет. Зал улюлюкает и вопит, викарий и жена обнимаются, а ведущая (стройная как газель, костюмчик в облипочку) говорит: