И только когда мы уже ехали по дамбе, я обнаружил менее монолитный Мон-Сен-Мишель. С близкого расстояния он превратился просто в памятник старины, туристическую приманку, подобную любой другой на нашей планете, с той лишь разницей, что туристы тут — возможно, те же самые, с кем я уже встречался два дня назад в Сен-Мало, — казалось, были пойманы в нескончаемую петлю регрессии. Сквозь ветровое стекло «роллса» я видел, как они поднимаются по крутым улочкам и лестницам острова вверх, вверх, вверх к аббатству, и тем не менее неизменно, таинственно они оказывались на том же самом ярусе, с которого начинали подъем, описав полный круг или полную спираль, точно смешные человечки в одной из фантазий Эшера, в его круговертях, опровергающих законы логики.

Я обернулся к Беа:

— Ты сказала, что у Саши тут есть студия. Но неужели на Мон-Сен-Мишель кто-то живет?

— Ну да. Правда, жителей тут не так уж много: кажется, полтораста. Их называют не то микелотами, не то монтуазцами — как-то так. Саша унаследовал студию от отца, который прожил в ней отшельником всю свою жизнь.

— Странное место для отшельнической жизни, ты не находишь? Один из самых знаменитых архитектурных памятников в мире?

— Ты не знаешь Мон-Сен-Мишель. Не могу объяснить, Гай, как и почему, но это место каким-то образом и открытое, и очень, очень потаенное. Сам увидишь.

Минуту спустя дамба осталась позади, и мы прибыли на автостоянку, где симметричными рядами стояли десятки машин. Наступил тот двуликий и квазиосенний момент, когда одинокий красный диск в нечетком небе мог быть либо поздно заходящим солнцем, либо преждевременно восходящей луной, и большинство посетителей Горы уже потоком возвращались на стоянку через высокие гранитные ворота в ее наружной стене — единственному входу и выходу. Туда мы с Беа и направились уже пешком.

Мы оказались в мощенном булыжником дворике, через вторые ворота прошли во второй дворик, а затем третьи ворота вывели нас на крутую извилистую главную улицу Горы. Беа быстро зашагала вверх по этой улице между домами, которые так покривились от времени и обветшания, что казалось, высовывались из собственных окон. Сувенирные лавочки и пиццерии, и опять сувенирные лавочки, но кроме того, пока мы поднимались, я увидел слева «La Mère Poularde» и вспомнил про Риети и Малыша. Мы шли вверх, и аббатство, на мгновение исчезнув из виду, внезапно возникало вновь, выпрямляясь в свой полный рост, и графитно-серая черепица самого верхнего его шпиля была выбелена угасающим сиянием солнца.

Вместо того чтобы свернуть на теперь освещенную фонарями лестницу, ведущую к базилике, вместо того чтобы присоединиться к запоздавшим посетителям, еще устремляющимся вверх, и пересекать дорогу куда более многочисленным туристам, поспешающим вниз — которым, сказал бы я, их паломничество не дало ровным счетом ничего, — Беа свернула мимо прямоугольника чахлой травы в вонючий проулок, до того тесный, до того клаустрофобный, что наши плечи терлись о стены в буквальном смысле слова. Из него, уже в полном одиночестве, мы вышли на крохотную средневековую площадь, где господствовало изящно обветшалое здание, над входом в которое с равномерным тихим поскрипыванием покачивался уличный фонарь восемнадцатого века. Тут Беа остановилась.

— Студия Саши на верхнем этаже этого дома, — сказала она мне спокойным голосом. — И вот что, Гай. Я, конечно, знаю, что ты будешь против, но мне надо поговорить с ним наедине.

— Ничего не выйдет, — ответил я. — Мы добрались сюда вместе, а теперь ты говоришь мне, что намерена одна разобраться с самым опасным, с кульминацией. Об этом не может быть и речи. Мы пойдем туда вместе или вообще не пойдем.

— Будь же разумен! Наедине я сумею с ним поладить. Ты забыл, что вся проблема — в тебе. Если ты настоишь на том, чтобы пойти со мной, только Богу известно, что произойдет. И с нами, и с картиной.

— Тогда объясни, для чего я вообще здесь?

— Это было твое решение, Гай, не мое. Да, ты мне будешь нужен, но не сию минуту, не сразу. Мне нужно войти в его студию, но это получится, только если ты останешься тут, внизу.

Я пробормотал несколько стандартных возражений, но я уже достаточно хорошо ее узнал и понимал, что, раз она приняла решение, отговорить ее невозможно.

Она нажала кнопку в стене, и входная дверь распахнулась. Из темного коридора, в который я заглянул, когда она проскользнула внутрь, на меня пахнуло неопределенным, хотя, вероятно, кошачьим, но в любом случае трущобным ароматом. Беа прошла по коридору, свернула вправо и исчезла. Я напряженно слушал, как она поднимается по короткому маршу деревянной лестницы. Поскрипывающее крещендо ее шагов на первой площадке сменилось глухим постукиванием по каменным плитам — ровно четыре шага. Потом она снова начала подниматься, но глуше, а когда она поднялась на второй этаж, все звуки замерли. Наступила абсолютная тишина. Примерно минуту я пытался заставить себя ждать на улице, поставив ступню так, чтобы дверь не закрылась. Потом, не в силах ни секунды дольше выдерживать напряжение, я вошел, и дверь за мной захлопнулась. Коридор был сырым от кошачьей мочи, а его стены могли похвастать всеми пятнами и разводами заброшенности. Посмотрев вверх со дна первого этажа, я заметил в самом верху лестничного колодца нервно дрожащую тень, почти достигшую третьей площадки. Я сумел различить один — последний — шаг, а потом шуршание, будто кто-то набирал полные легкие воздуха перед необратимым поступком. И снова тишина. Потом шепотный стук.

Ничего. Стук стал громче. Скрипнула дверная ручка, за которую дернули. Я услышал, как она поворачивалась в одну сторону, потом — хотя Беа должна была понимать, насколько это бесполезно, — в другую. Но нигде, открываясь, не скрипнула ни одна дверь.

Я услышал голос Беа:

— Саша? Саша?

Тишина.

— Саша!

Снова тишина, если не считать негромкого непрерывного стука.

— Sacha, c'est moi. C'est Béatrice. Laisse-moi rentrer, s'il te plait. S'il te plait.[80]

Мне приходилось все больше и больше напрягать слух, чтобы расслышать слова.

— S'il te plait, chéri. Je sais bien que tu es la. Alors, ouvre-moi. Il faut qu'on se parle.[81]

Внезапно я услышал, как из-за запертой двери студии — и с таким бешенством, что я ощутил силу его ярости даже снизу, — Саша закричал:

— Aaaaah, fous-moi le camps! Tu m'emmerdes! Tu m'emmerdes, je te dis![82]

Я почти увидел щеку Беа, прижатую к двери.

— Veux-tu ouvrir la porte? Rien n'a changé, rien. C'est toujours nous deux, toi et moi, ensemble, comme je t'ai promis — pour toujours. Tout ce que je t'ai toujours promis. S'il te plait.[83]