— А тебе для жены жалко, да? — тут же встала в позу Тамара. — Для меня жалко?

Ира же рукой на табуретку по соседству указала, а родственнику улыбнулась.

— Ты не смотри, Вадик, ты сядь и выпей.

Вадик, в быту Вадюша, проницательно прищурился, перевёл взгляд с лица жены на лицо родственницы, непонятно как оказавшейся на его кухне этим вечером, если вчера ещё была в Лондоне, и выдвинул вперёд круглый пухлый подбородок. А следом заклеймил их обеих позором:

— Вы пьяные.

Тома сразу перестала выказывать воинственность, скорбно поджала губы и виновато опустила голову.

— Пьяные, — покаялась она. Опустилась на стул, а Вадик со стуком поставил бутылку обратно на стол. Вид всё ещё имел грозный.

— Пьяница-мать — горе семье, — выдал он забитую тираду и отправился сменить рабочий костюм на удобные домашние джинсы и футболку. Отправился, нахально переступив через веник и совок.

А Тома голову рукой подпёрла и грустно посмотрела на Иру.

— Не дадим ему портвейна, он меня не любит.

Ира протянула руку и сочувственно похлопала сестру по плечу.

— Не плачь.

Тома мотнула головой.

— Не плачу, — заявила она, и тут же шмыгнула носом. А потом тоскливо протянула в сторону комнат: — Вадя! Уложи детей спать.

Вадя уложил не только детей, спустя час, надо отдать ему должное, он и их спать уложил. Портвейн к тому моменту закончился, раковина была полна грязной посуды, а разговоры стали путанными и пространными. Ире постелили на диване в большой комнате, и когда она осталась одна в темноте чужой квартиры, поняла, что сон к ней не торопится. Вроде и выпили за разговорами немало, и день выдался длинным и насыщенным, и нет ничего лучше, чем сейчас уткнуться носом в спинку дивана и заснуть глубоким пьяным сном, а её даже алкоголь не спас от тягостных раздумий. Вслушивалась в ночную тишину чужой семейной жизни, крутилась на неудобном диване, и без конца вздыхала. Ей было жарко, даже тошно, голова то ли болела, то ли кружилась, на желудке тяжело, в общем и целом, дурно, и на минуту или две страшно стало, настолько, что захотелось зарыдать от ужаса того, что натворила. Зачем уехала? Зачем наговорила всё это Мише? Разве он заслужил? Как посмела изменить ему и всё испортить? Они так долго строили свою жизнь, старались, думали о будущем, а она вдруг решила, что ей мало страсти и секса, что не хватает того всепоглощающего чувства, которое сводит людей с ума и заставляет делать глупости. Разве она хочет повторения этого? К чему это приведёт?

Две минуты прошли, она сделала глубокий вдох, и в который раз за последние два дня пришла к выводу, что поступила правильно. Она не хочет сумасшествия и помутнения рассудка, но она хочет жизни. Не прятаться за стабильностью, не скрывать свои чувства за новым платьем, не улыбаться напоказ, притворяясь счастливой. Она хочет быть счастливой. Коротко и ясно. И главное, что это правда, без всяких прикрас.

Утром встретились с Томой у зеркала в ванной. Ира уже с минуту рассматривала своё помятое отражение, а Тамара только появилась за её спиной, взглядами в зеркале встретились и вместе вздохнули.

— Голова болит, — пожаловалась Тома, Ира кивнула, соглашаясь. А потом добавила:

— И диван у тебя неудобный. Я полночи крутилась, зато поняла, чего хочу от жизни.

— И чего?

Ира снова на себя посмотрела, заправила волосы за уши, а затем вздёрнула подбородок.

— Я хочу быть счастливой.

У Николая Ивановича Павлова была одна привычка, не вредная и не плохая, но неизменно заставляющая людей вокруг чувствовать себя неуютно. Когда он забывался, задумывался, то останавливал на них свой внимательный взгляд, пытаясь смириться с недовольством, разочарованием или найти решение какой-то проблемы. А если ты являлся источником этой проблемы, становилось совсем уж не по себе, а его взгляд всё не отпускал, заставлял нервничать и ёрзать, а угрызения совести усиливались. И хотя Ира знала, что отец не винит её в происходящем, он переживает за неё, но его взгляд не отпускал, и напряжение из его глаз никак не уходило. Ира уже неделю каждое утро встречала под этим его знаменитым взглядом. Завтракала, ощущая его, говорила с матерью, ощущая его, обсуждала какие-то новости и знакомых, с которыми встретилась после долгих месяцев разлуки. Даже планы на будущее строила, осторожно и обдумывая каждое слово, а отец всё смотрел и думал о чём-то. И Ира была уверена, что выводы, к которым он придёт, ей не понравятся.

Уже прошла неделя, как она приехала в Москву. С Мишей за это время ни разу не говорила, в Лондон не звонила, даже Сьюзи, но понимала, что она лишь тянет время и притворяется, не желая в открытую обсуждать отношения с мужем. И планы начала строить именно для того, чтобы отвлечься. Огляделась, перевела дыхание, обзвонила друзей и подруг, с которыми давно не виделась, и позволила — пока лишь позволила себе — допустить мысль о том, чтобы остаться. В конце концов, здесь её дом, семья, а строить свою отдельную, самостоятельную жизнь на чужбине — как-то страшно, не смотря на то, что прожила там не один год, и есть плацдарм, есть любимое дело, но всё равно, возможное одиночество пугало.

— Ириш, хочешь ещё блинчик?

Ира голову вскинула, оторвавшись от своих мыслей и в первое мгновение недоумённо взглянув на мать. Затем заставила себя улыбнуться и покачала головой.

— Нет, мам, спасибо.

— А я хочу. — Гоша поднял свою пустую тарелку, потянувшись за добавкой. Отхлебнул кофе и кинул на сестру любопытный взгляд. — Чем займёшься?

Та плечами пожала.

— Ещё не решила. А у тебя предложение есть?

Он подбородок почесал, а Наталья Викторовна к сыну подошла, и руки ему на плечи положила.

— Походи с ним по магазинам, — попросила она дочь. — Со мной он ходить не хочет, а его подружки мне доверия не внушают.

— Начинается, — чуть слышно проворчал Гоша, поливая блин сметаной. — Родители вечно недовольны моей личной жизнью.

Николай Иванович головой качнул.

— Не личной жизнью, а твоими свиристелками.

— Так это одно и то же.

Ира улыбнулась, заметив, как мать тюкнула Гошку по затылку после этих слов. А затем продолжила, снова к ней обратившись:

— Он весь поизносился. Шорты, футболка, шорты, футболка, осенью в джинсы вытертые врежется. А ему надо что-то посолиднее, на практику надо устраиваться. А кто его в таком виде на работу возьмёт?

— Возьмут, мама, возьмут, — с ноткой превосходства сказал Игорь, явно веря в свои таланты, куда больше родителей. — Им не костюм нужен, а башковитость моя.

— Шибко ты башковитый, — насмешливо проговорил Николай Иванович, поднимаясь из-за стола. — Сессию чуть не завалил.

— Я занят был! — возмутился Гоша, тоже вскочив. — И ваши костюмы мне не нужны.