Когда вооруженное столкновение восставших с оставшимися верными самодержавию частями, происходившее на Павловской улице, закончилось, все восставшие (около 1500 человек) по приказу руководителя восстания Ивана Никифорова разделились на три группы: первая группа (800 человек) во главе с Никифоровым пошла к Енисейским казармам; вторая группа (500 человек) под командой Никитина направилась к главному морскому арсеналу и к пристаням; третью группу (200 человек) возглавил Сорокин и повел ее для захвата электростанции.

Когда первая группа. подошла к воротам Енисейского полка, и Никифоров предложил часовому открыть ворота и впустить матросов во двор, оказавшийся у ворот офицер в очень строгой форме приказал восставшим немедленно удалиться, указав при этом на стоявших у ворот роты вооруженных солдат. Всем стало ясно, что без оружия на успех восстания рассчитывать нельзя. И Никифоров повел восставших к арсеналу. Но на пути к арсеналу восставших матросов ожидал Иркутский полк и пять рот матросов школы строевых квартирмейстеров. На Офицерской улице вскоре завязался жестокий бой.

…В это время к арсеналу подошел отряд восставших матросов во главе с членами военно–революционного центра Сорокиным и Никитиным. Начались поиски винтовок, пулеметов и патронов к ним. Патронов вообще обнаружить не удалось.

В разгар поисков в арсенал прибежал со своими дружинниками Бакланов. Он рассказал, что в Енисейском полку солдаты выдали всех подпольных революционных работников и выступили на подавление восстания, что на Петербургской пристани высадился лейб–гвардии Финляндский полк.

В это время к арсеналу подошли восставшие матросы учебно–артиллерийского и учебно–минного отрядов, а также матросы других экипажей. Из собравшихся у арсенала 700 матросов осталось не более 300, остальные стали расходиться в разных направлениях.

Вскоре со стороны Петровской и Княжеской улиц послышались мерные шаги пехоты, а в конце Поморской улицы замелькали гимнастерки солдат роты Енисейского полка. Когда они почти вплотную подошли к засаде, раздался залп и рота почти полностью была уничтожена. Через несколько минут подошедшая со стороны Княжеской улицы рота лейб–гвардии Измайловского полка открыла огонь по дружинникам. Мы ответили на выстрелы двумя залпами. Противник занервничал и открыл огонь из двух пулеметов, заставив нас прижаться к земле. Когда пулеметы смолкли, гвардейцы с ружьями наперевес бросились на нас в атаку. Подпустив их на близкое расстояние, мы дали по ним три залпа и они побежали назад. Но у нас кончились патроны. Мы быстро перебежали улицу и через открытое окно проникли на первый этаж нашей казармы. Со стороны Павловской улицы также не слышно было больше выстрелов, но там шли аресты матросов солдатами лейб–гвардии Семеновского и лейб–гвардии Финляндского полков. Затем мы все одели на бескозырки белые чехлы и ленты, прикрепили кокарды, спрятали в рундуки сапоги. После этого все разделись и легли на свои койки.

Вошел Бакланов и, приведя в порядок бескозырку, обратился ко всем матросам с такими словами:

— Будут аресты и допросы, во время которых нас будут бить и пытать. Никто не должен выдавать своих товарищей. А если кто выдаст, такого наказать самой строгой матросской казнью. Согласны?

— Согласны, — дружно ответили матросы».

Из воспоминаний прибывшего в Кронштадт эсеровского боевика А. Пискарева: «Было приступлено к организации боевого штаба из представителей партий. Конечно, партии не сговорились; никто на уступки не шел, каждый хотел быть главным руководителем. Тратились целые часы драгоценного времени на обсуждение вопроса, например, о том, что делать с офицерами: убить или только арестовать. Особенное человеколюбие при этом проявляли меньшевики. Своей. защитой они вызвали недовольство матросов и рабочих (надо понимать, что большевики и эсеры требовали офицеров убивать). Вообще поведение интеллигенции было ниже всякой критики. Будь матросы предоставлены сами себе, они проявили бы больше организованности. Подготовка восстания была так плоха, что даже наша боевая дружина не знала, что делать и на что употребить имевшиеся у нее бомбы.

Было решено, что восстание начнется по сигналу. Но условленных четырех пушечных выстрелов никто не слышал. Между тем в разных местах неожиданно послышалась пальба. На улицах показались растерянные группы матросов с винтовками и безоружные. Мы спрашивали их, а они нас: куда идти и что делать? Никто ничего определенного не знал, и узнать было негде. Циркулировали разнообразные слухи. Сообщали, что форт „Константин“ восстал, другие опровергали. А стрельба слышалась всюду.

Мы, новички в Кронштадте, не знали города и были беспомощны. Один сообщал, что навстречу нам идут енисейцы для усмирения, другой передавал, что часть их, отказавшись стрелять, пристрелила офицеров.

Неразбериха царила невообразимая. Рабочие и часть матросов бросились строить баррикады. Кажется, это послужило сигналом к погрому. Начали громить лавки, магазины; появилось вино. Винтовки бросали, чтобы принять участие в погроме. Это делалось не из корысти, а просто потому, что убедились в бестолковщине: овладело отчаяние, рассудок помутился, жажда деятельности искала выхода и находила в разрушении. Уже задолго до утра стало ясно, что восстание не удалось. Приходилось думать о спасении. Арестовывали всюду».

Несмотря на неуклюжие попытки оправдать погромы «разочарованием в высоких идеалах», эсер А. Пискарев признает, что если в начале восстания были высокие слова и идейные споры о высоких материях, то закончилось все банальным погромом и всеобщей попойкой. Винтовки и револьверы солдаты собирали прямо на мостовых, там же валялись и пьяные «революционеры».

Полицмейстер Богаевский докладывал: «…Руководители не сумели овладеть движением, и все шло вразброд; предполагаемое политическое движение благодаря разбитым винным лавкам и грабежу обратилось в бессмысленное пьяное буйство». В те дни говорили, что Кронштадт спасла водка. Массовых погромов и грабежей обывательских квартир, отличавших восстание 1905 года, на этот раз, правда, не было. Просто не хватило времени. Мятеж 1905 года в отличие от предыдущего был весьма скоротечен, а потому наименее сознательные матросы ограничились лишь погромом винных лавок.

Едва стало ясно, что мятеж обречен, начались схватки между самими матросами. Большая часть уже стремилась вернуться в казармы, чтобы не пришлось отвечать за содеянное. Активисты, исчерпав аргументы, начали просто– напросто резать ножами своих ненадежных сотоварищей, пытаясь оставить толпу на улицах. Но было уже поздно… Из хроники мятежа: «В экипажный лазарет набралось много раненых матросов. Большинство из них молчало, некоторые же заявили, что ранены большими ножами, которые якобы раздавали вольные».

К 5 часам утра 20 июля восстание было в основном подавлено, ак 10 часам — обезоружены последние его участники. В подвале одного из зданий собрались жалкие остатки военной эсеровской организации. Растерянные, они уже не столько переживали поражение, сколько обдумывали пути собственного спасения. Делили деньги, фальшивые паспорта и переодевались.

Член ЦК РСДРП большевик Л. Красин жаловался на негодяев эсеров в Америку А. М. Горькому, традиционно обвиняя их во всех грехах: «… Немедленно после роспуска Думы социалисты–революционеры заявили, что поднимут Кронштадт, что связи у них там великолепны, план выработан, что, с другой стороны, ждать больше нельзя. и прочее и прочее. Наши сведения отнюдь не подтверждали этих оптимистических надежд; правда, настроение солдат после думы было страшно приподнятое, но, говорили наши, форты берут не настроением, военно же техническая подготовка восстания оставляла желать еще очень многого. Решение эсеров относительно Кронштадта привело к преждевременной вспышке в Свеаборге. Тут работу вели исключительно социал–демократы, но социалисты–революционеры прислали несколько эмиссаров–солдат (своих) из Кронштадта, которые, пользуясь фактической возможностью проникнуть в крепость, накалили местную публику эсеровским враньем о Кронштадте, обещанием поддержки оттуда с броненосцев и прочее и прочее».