Ходя из угла в угол, я с наслаждением впитывала пустоту нашей двухкомнатной хрущёвки, словно бы получая от нее жизненную силу, хотя квартирка напоминала скорее картонную коробку, чем надежное жилище – маленькая, с тонкими стенками, словно бы кое-как подвешенная между небом и землей.

Собрав белье, я делала зарядку под кассету с песнями Джо Дассена, а затем, позавтракав и одевшись, могла пойти в магазин и, кроме всего необходимого, купить себе мороженое или миндальное пирожное. Или и то и другое. Заваривала дома крепкий черный кофе в джезве, наливала его в красивую кобальтовую чашку, ставила ее на сервировочный столик вместе с выложенными на тонкие стеклянные блюдца лакомствами и катила его в комнату. Садилась на диван и неторопливо наслаждалась едой и тишиной в квартире, чувствуя себя малышкой Мю в клубке ангорской шерсти.

Нет, я любила Андрея, очень. Мне до сих пор его не хватает, и нет такого дня, чтобы я его не вспомнила. Но с ним мне становилось как-то… тесно, что ли? Тесно, шумно и беспокойно. В этом беспокойстве имелась, конечно, своя прелесть: жизнь делалась полной и разнообразной. Но одновременно и тревожной, потому что была лишена стабильности. А у меня и без того повышенный уровень тревожности.

Когда Андрей умер – нагнулся зашнуровывать ботинки и упал, – я переехала назад к маме. У нас большая квартира в центре города, после смерти отца мама жила там одна и уже с большим трудом выходила из дому, поэтому возвращение моё восприняла с радостью. А в нашу хрущёвку въехала дочка Андрея от первого брака, и что там теперь и как – не знаю. Я там больше никогда не была.

Жить с мамой оказалось гораздо сложнее, чем с мужем. В том картонном домике я хотя бы чувствовала себя хозяйкой, здесь же за это приходилось постоянно бороться, потому что снова играть роль маленькой девочки после пятнадцати лет замужества, когда тебе уже стукнуло пятьдесят пять, просто невозможно, но мама меня иначе воспринимать не могла. Пару лет мы скандалили по всякому поводу: какой посудой можно пользоваться, а какой нет, потому что она «хорошая, вдруг разобьется»; на каких простынях спать, поставив заплатку, а какие «на всякий случай» поберечь. Но постепенно мне всё-таки удалось получить контрольный пакет. Особенно после того, как я отвоевала кухню.

Сначала мама вознамерилась промыть холодной водой свежесваренные макароны – чтобы не слиплись; в другой раз начала лить воду из-под крана в кастрюлю с только что приготовленной кашей – чтобы помыть; затем едва не отравила нас газом и, наконец, упала на пол, потеряв сознание, когда чистила картошку. После этого я решительно запретила ей заниматься хозяйством и, несмотря на её сопротивление, вызвала на дом участкового врача.

Высокая фигуристая блондинка средних лет с выражением брезгливости и недовольства на красивом лице присела на самый краешек стула в маминой комнате.

– А что вы хотите в таком возрасте? – произнесла она, пожимая плечами, в ответ на мамины жалобы. (Вернее, жалобы озвучивала я, потому что мама от страха совсем потеряла дар речи и стала заикаться).

– То есть что вы мне советуете: на помойку её выбросить? – спросила я.

Врачиха немного смутилась, что-то прописала, и ушла, сказав, что нужно приехать в поликлинику на анализы, а без этого ничего сказать невозможно. Но мама к тому времени уже год как вообще не выходила из дома, поэтому ни в какую поликлинику идти не согласилась.

Конечно, нужно было положить ее на обследование в больницу, но при первом же упоминании об этом мама устроила истерику, сказав, что ей точно известно (по телевизору сказали), что есть указание сверху стариков в больницах убивать, чтобы не платить им пенсии. И все мои попытки её госпитализировать встречались словами: «Конечно, ты хочешь от меня поскорее избавиться».

На какое-то время я махнула на все рукой. Не в моих правилах заставлять взрослого человека что-то делать против его воли, хоть бы и «для его же блага».

Сама я уже была в это время на пенсии и подрабатывала уроками по скайпу. С одной стороны, это был способ заработать деньги, не выходя из дома, с другой – окошко в мир, возможность общаться с людьми. Я бы без этого, наверное, совсем свихнулась. У меня же повышенный уровень свихиваемости.

С каждым днём мне всё сложнее было уходить от мамы. Даже собираясь в магазин за углом, я должна была сказать ей, когда вернусь. Вернее, вопрос звучал так: «Когда мне начинать волноваться?» Вопрос бессмысленный, особенно потому, что мама забывала, когда я ушла, а потом и вовсе разучилась определять время по часам. На прощание она оглядывала меня с головы до ног и, бормоча себе под нос, перечисляла все, во что я одета, словно готовилась составлять объявление о пропаже. Выход в кафе или на выставку с подругой становился событием, а уж вечерний концерт… Поэтому я всё больше и больше замыкалась на маршруте «дом – магазин». Ничего лишнего, в рамках жизнеобеспечения.

Когда мама разучилась определять время года и уже не могла без моего руководства снять ночную рубашку и надеть халат, я вызвала на дом психиатра из нашего районного диспансера – женщину приятную и любезную, которую знала давно: она помогла мне выкарабкаться из депрессии после смерти Андрея. Задав маме массу вопросов о ее месте во времени и пространстве, она вздохнула, поставила диагноз «деменция смешанного типа», прописала лекарства – маме и мне, но ничего обнадеживающего сказать не смогла.

А мама на следующий же день упала на пол посреди комнаты, когда застегивала халат. Я прибежала из кухни на её крик и каким-то титаническим усилием закинула тяжелое тело на кровать. Объяснить, что произошло – то ли сознание потеряла, то ли оступилась, – она не могла. Весь день мама пролежала в постели, потом захотела встать, чтобы пойти в ванную, но у нее ничего не получилось: она делала шаг и в страхе садилась обратно.

С тех пор мама полностью перешла на лежаче-сидячий образ жизни. С утра, услышав ее пронзительное «ау», я вставала с постели, шла к ней, давала утренние лекарства, потом руководила надеванием халата, поскольку вместо этого она могла попытаться «надеть» на себя носовой платок или наволочку, обтирала ей лицо и руки влажными салфетками, пересаживала в кресло, давала полоскание для рта, выносила горшок, подтирала, кормила завтраком… Впрочем, то, что мама не могла передвигаться, я воспринимала как благо: иначе неизвестно что она могла бы натворить.

Сначала я еще пыталась пробиться к ее разуму, втолковать ей хотя бы, что день и год – это разные вещи, что на улице зима или весна… Но это не приводило ни к чему, кроме моей собственной истерики. Услышав от мамы, что день недели сегодня – январь, я начинала кричать – без слов, выпуская из себя воздух, отчаяние, страх. Изо всех сил колотила кулаками подушку, пытаясь избавиться от корежившей всё внутри злобы – не на маму, конечно, а на то, что случилось с ней и что еще, возможно, случится со мной. Но потом постепенно как-то смирилась с тем, что моей мамы уже больше нет, а следом начала утрачивать ощущение и самой себя, превращаясь в механического робота-домработника.

Иногда меня посещали злые, нехорошие мысли. Я думала о том, как хорошо, что у меня нет детей: когда я превращусь в старую рухлядь, некому будет желать мне смерти, я не буду раздражать своих близких и заедать их жизнь. Мне казалось, да и сейчас кажется чем-то абсолютно ненормальным ежедневно видеть, во что превращается самый близкий тебе человек, когда разум постепенно покидает его тело и на первый план выходят животные инстинкты и потребности, а само это тело становится уродливым, дурно пахнущим и жалким. Дело было даже не в моей брезгливости и не в утомительности этой свалившейся на меня работы, нет, самым страшным было то, что это была моя мать, моя когда-то красивая, умная, добрая мамочка… Она была где-то там, внутри этой пугающей меня неопрятной старухи. И до нее было уже не добраться.