Не связан ли Козимо с этим заговором? Может быть, это так угнетает его, лишает сна и покоя? Не причастен ли он к убийству своего кузена Джулиано? Не это ли преступление бременем лежит у него на душе?

Анна в волнении сжала кулаки. «Вот и разгадка, – сказала она себе. – Вот почему я здесь. Сейчас октябрь. До апреля остается немного времени. Впереди зима и весна. Еще есть шанс перевести стрелки часов и предотвратить убийство. И я сделаю это».

После встречи с незнакомкой прошло почти две недели. Козимо все еще не решался обратиться к ней, расспросить о письме и о ней самой. Он настойчиво отклонял все приглашения кузена Джулиано отужинать или покататься верхом на лошади. Он избегал встречи с этой женщиной. Разумеется, он понимал, что может получить ответ на мучившие его вопросы лишь в том случае, если будет готов к разговору с ней. Он часто подходил к дому Джулиано, чтобы поговорить с чужестранкой, но, вместо того чтобы постучать в дверь и попросить о встрече, долго бродил вокруг дома и даже проникал к черному входу, который выходил на грязную зловонную улочку на задворках богатых купеческих домов. Роскошные фасады домов выглядели чистыми и ухоженными, а на задворках, куда не ступала нога почтенного господина, валялись кучи мусора, кишевшие крысами и прочей нечистью.

Для него, эстета, любителя красоты, сорившего деньгами и окружавшего себя роскошью, видеть подобную грязь было невыносимым испытанием. Но, несмотря на отвращение, он продолжал приходить сюда снова и снова, а потом несолоно хлебавши возвращался домой, ругая себя за малодушие.

Так было и в этот день. Козимо только что вернулся к себе, совершив очередную «прогулку» на задворки дома Джулиано. И снова его поход окончился неудачей, если, конечно, не считать того, что в последний момент ему удалось увернуться от ушата помоев, которые служанка из соседнего дома вывалила бездомным собакам. Козимо ругал себя за слабость и нерешительность: лучше бы его высекли, чем терпеть такие унижения. Почему он не постучался в дверь, как тысячу раз делал до этого, и не спросил слугу, старого болвана, дома ли синьорина и не примет ли она его? Конечно, Энрико пришел бы в ужас – какая непристойность! – и осудил бы: ведь синьорина не замужем, она гостья его хозяина. Возможно, Энрико даже не впустил бы его в дом. Но Козимо наплевать. Он просто оттолкнул бы старика и вошел в дом, посмеиваясь над моралью этих жалких людишек. Почему же он не решился подойти к двери и постучать? Козимо не узнавал себя. Чего доброго, он еще станет посмешищем для всей Флоренции и все мальчишки будут показывать на него пальцем и кричать вслед, что он сохнет по какой-то иноземке и даже боится зайти к брату. Он уже был готов заставить себя постучать… и снова не решился.

Горестно вздыхая, Козимо опять поплелся домой, покинув грязную улочку. В следующий раз он обязательно наберется мужества и постучит в дверь. Может быть, даже завтра.

Прибавив шагу, Козимо направился в сторону церкви Санта Мария Новелла. Сегодня базарный день, и там наверняка собралось много народу. Сталкиваться с толпой совсем не хотелось, но была одна причина, которая привела сюда Козимо.

За церковью находилась небольшая улочка, где собирались возчики средневековых флорентийских «такси», простых, недорогих повозок с жесткими неудобными сиденьями, которые – при желании и за умеренную плату – могли довезти тебя хоть до Сиены или Пизы, не задавая лишних вопросов.

На рыночной площади действительно царило оживление. Крестьяне и ремесленники предлагали свой обычный товар: гончары торговали горшками, ткачи – тканями. Изделия были просты и грубоваты, а потому и стоили недорого. Какой товар, такой и покупатель: в основном это были прачки, мальчишки-подмастерья, кучера, воришки и прочий городской сброд в старом, рваном тряпье, с неухоженными помятыми лицами и взлохмаченными волосами. Да и пахло здесь не духами, изысканными сладостями или заморскими пряностями, а человеческим потом, прогорклым жиром и заплесневелым сыром.

Здесь, как на любом другом рынке, не обходилось без уличных фокусников: босые голодные ребятишки с восторгом хлопали в ладоши, глядя, как они ловко жонглируют и глотают огонь.

Среди жонглеров был один шут – худой парень в костюме Арлекина, висевшем на нем как на чучеле. Судя по его виду, он много месяцев не пользовался мылом и водой, но его острому языку позавидовал бы любой придворный шут. Он так забавно увивался за служанками и кухарками, похваливая одних, подначивая других и высмеивая третьих, причем делал все так живо, остро и смешно, что даже Козимо, понимавший толк в острословии и изяществе языка, на миг забыл о своих бедах и остановился, придя в восторг от шутовской игры.

В этот момент Арлекин блестяще изображал Лоренцо Медичи. Важной походкой, гордо подняв голову, он величаво прохаживался по площади, широко расправив грудь, потом приказал одному крестьянину сочинить стих, заказал прачке портрет, на котором должно быть не менее сотни овец, причем небесно-голубого цвета, а в конце «номера» запустил в толпу пригоршню мелких камешков – дескать, хватайте милостыню. Козимо не мог удержаться от улыбки, и Арлекин обратил на него взгляд.

– Вы только посмотрите, друзья мои, – завопил, подскочив к Козимо, звеня бубенцами на руках и ногах, – глядите, кто среди нас! Среди всей этой грязи, уродства и нищеты! Простите, синьор, что я не успел поприветствовать вас, – продолжал он, отвешивая низкие поклоны. – И простите мое злоязычие. Я вовсе не собирался оскорблять вас и членов вашего семейства!

Козимо улыбнулся.

– Да я верю тебе, – снисходительно ответил он на шутку фигляра. – Твоя игра доставила мне истинное удовольствие, и я прощаю тебя, потому что ты блестяще владеешь языком. Но откуда тебе известно, что я родственник того человека, которого ты так ловко здесь изображал?

В глазах фигляра мелькнула хитрая усмешка.

– Ну, предположим, я угадал по кончику носа. Или по подбородку. Как вам будет угодно, благородный господин.

– Ты очень точно его изобразил, попал в самую точку, – сказал Козимо, потирая подбородок.

– Вы правы, синьор, – ответил шут и снова поклонился. – Золотые слова.

Козимо улыбнулся. Удивительно, что этот нищий фигляр, ничуть не смущаясь и не боясь, мог говорить с Медичи. А ведь ему нет и двадцати.

– А ты умен, парень, – заметил Козимо. – Ты дерзкий и бесстрашный. А это редко сочетается в одном человеке. Я бы хотел тебя вознаградить.

Не успел Козимо потянуться за кошельком, как Арлекин положил ему руку на плечо. Это был настолько фамильярный жест, выходящий за рамки всяческих приличий, что за него можно было жестоко покарать. В другое время Козимо с брезгливостью бы отдернул от него руку, будь даже парень из его круга, но в данный момент он почему-то не увидел в этом жесте ничего непристойного. Этот молодой шут, почти бродяга, коснулся его, словно имел на это право. Он выступил на равных.

– Нет, господин. Вы же не хотите меня обидеть? Лишить удовольствия посмешить отпрыска светлейшего рода Медичи? Это уже награда для меня. Отныне я присуждаю себе титул «шута Медичи», который сулит наполнить мой шутовской колпак золотым дождем звонких монет. Уберите, синьор, свой кошелек. Пусть за вас, как обычно, расплатятся крестьяне, кучера и прачки.