Короче, в игру вступает Божена. Занимается производством молочных продуктов, прежде она доила, доит и теперь, а вернее, следит и как раз вернулась с обхода коровников. Всех ли коров как следует подоили? Коров уже подоили. В таком случае можно заняться и всем остальным. Это уже Боженины хобби: разные заведения с игровыми автоматами — в общем, настольные футбол-хоккей, бильярд. Как раз собиралась делать новый заказ: только что отремонтировала очередной свой бар, который будет называться «Земовит». Собственно говоря, нет нужды описывать ее, потому что каждый легко может представить себе такую дамочку. Эх, что за сценка была разыграна, когда фарца сидела в отеле «Познань», а она — в качестве валютной подошла к их столику со словами: «Herzlich Willkommen in deutscher Stadt Posen»[76], не ведая, что положила тем самым начало большой любви! И дискотечный шар то и дело окрашивал то одну, то другую ее щеку то в зеленый, то в розовый цвет! Сейчас ее стиль был отмечен сильным влиянием длительного пребывания на лоне природы, здесь, в польской луже древнепольского неурожая и всепольской грязи. Застиранная майка и зеленые треники, стоптанные шлепанцы, грязь под ногтями. Но прежде всего он был отмечен безвкусицей. Прыщ на подбородке, толстая, злая, со сросшимися бровями. Вот такой стиль. Но когда, бывает, приезжают к ней дамы из женских журналов — разных там Gala да Viva, — тогда стилистки столько возятся с Боженой, что она спокойно могла бы еще немножко выдавить из отеля «Познань», если бы туда явилась как смонтированная в фотошопе звезда. Немедленно эта козочка направила на меня недоуменный взгляд, а я тыр-пыр… и на Амаля умоляюще гляжу. Что, дескать, я с пути сбился… что Хубертом звать меня, что я к ее мужу по делу…

Хорош пизде́ть, пан Хуберт! Вот так мне эта коза сразу и по-хамски заткнула рот вульгаризмом. Такой пиздеж здесь не пройдет! А сама потягивается, кости расправляет и мужу: «Организуй мне лампу, Збышек! А то я вся такая поломанная. И дай поцелую, зая!» Амаль ставит на стол и включает цептеровскую лампу, которая светом лечит. Не знаю, что это, лазер что ли какой или еще что, но говорят, эти лучи действуют на прыщи и на насморк. А она, Божена эта, как начнет перед лампой щупать шею, назад прогибаться томно, как начнет эту свою старую-сраную майку сначала щупать, а потом стягивать да за все места себя трогать, башкой с волосами взад-вперед как пьяная, будто ее этот лампы свет просто превратил в настоящую нимфу, вокруг шеста вертящуюся у автострады.

Вошла новая особа, приличная и молодая. Усталым шагом. Разодетая. Изнеженная. Вот оно, настоящее извращение — в таком прикиде и здесь, в этой заднице, в этом доме! С пультом от телевизора в одной руке и с ключиками в другой. В золотом пояске от Dolce&Gabbana. Вот она, доченька! А следом за ней — парень. Оболтус конопатый, белобрысый, с игрушкой, издающей электронные звуки. Розовая такая, пластмассовая, на брелочке и что-то по-английски лопочет, а в конце — надрывается со смеху. Пустил он эту болтовню над ухом матери и давай издеваться над ее начальным английским, потому что их в школе гораздо больше научили, чем маму на курсах по вечерам: «Мам! На английский поедешь? А как будет по-английски “это собака”?» — «Ха-ха-ха! Скажи “three” да не оплюйся!»

Отстаньте!

Мам, а мам, можно я схожу на матч? (Сын.) В такое время?! Мам, подвинься, а то у меня тут такой прыщ, я быстро посвечу на него, мне на встречу ехать. (Дочка.) Куда это ты, Ванда, ночью на встречу собралась? Ну дай посветить, а то разрастется… Доча, а прибралась бы ты у себя в комнате! Зачем украинка ведь была?! Доча, чтобы только новый «мерседес» не смела брать, не справишься, поезжай на «рено». И пейджер возьми с собой. Ладно, Гневко, иди на свой матч, уроки сделал? Только тогда скажи Алеше, чтобы он собаку не спускал. В котором часу вернешься? Надо еще Марыхне еду отнести! О боже, как же хорошо на меня этот свет действует! Оля-ля! Доча, потом себе посветишь, говорила я, надо было несколько таких ламп купить! Закажи нам еще штуки три, уф… Нет ничего лучше, как поосвещаться, а то, если не поосвещаюсь после дойки, чувствую себя как разбитая… А иди, иди уж, Гневко, с этим! Что это опять за дурацкие игрушки? Дядюшка Али из Кувейта прислал? Не махай мне этим перед носом, когда я освещаюсь после дойки! О нет! Вы бы, мамаша, шли поскорее к себе, в каморку!

Потому что откуда ни возьмись — будто только этого не хватало — в дверях кухни появляется та самая старая Марыхна, мать самого Шейха Амаля, и вонзает в меня свой распаленный взор, бормоча: «Мой прынц, где мой прынц, иди-иди, мой панычку, панычку, иди, моя машинка боле не работает, моя печурка уже остыла, а ты все ж иди ко мне, в мою каморку, иди… Еще можно починить ее, еще язычком-то раскочегаришь…» Вы, мама, ступайте к себе в каморку, туда вам сейчас поесть принесут! Только она и не думает туда идти, она там, где я, ее прынц. Обрывки каких-то давних биографий вылетают из нее, как пульпа из сломанной соковыжималки, потому что из старого человека жизнь, будто испорченная соковыжималка, выжимает соки, а он плюется вокруг шматками своей слишком долгой, сверх меры затянувшейся жизни. Вот и разводит она на всю кухню: ну да, такая-то умерла, вы слыхали, пани Кузьмякова, что такая-то умерла, вы слыхали, что такая-то умерла, ну-да, правда-правда, что хорошие люди долго не живут, правда, хорошие люди быстро умирают, так старики когда-то сказывали, и это правда, пани Кузьмякова… Мама, она умерла уж как лет тридцать тому назад! И тут Божена делает мне знак, что мамаша уже того и чтобы я шел.

А я что, я не стану мешать: отступаю задом и кланяюсь. На что-то натыкаюсь, даже не вникаю, на что, во всяком случае, это нечто — розовое и плюшевое — начинает играть Happy Birthday to You. Поднимаюсь по лестнице. Однако, какая честь для меня быть принятым самим Амалем… в домашнем, можно сказать, кругу! Какая честь, какое повышение статуса! Каким блеском начинает отсвечивать мой домишко! Иду по деревянной лестнице, довольно крутой, наверх, где следующие гостиные, да и ванная, множество выключателей, будто не одна, а десятки ламп там должны быть. Темно-зеленый кафель, темно-зеленый махровый чехол на крышке унитаза, темно-зеленая махрушка халатов, только что доставленных из прачечной. Зеркала, круглая ванна с гидромассажем. У меня на это дело глаз наметанный, все, что называется, комильфо! Какая-то охренительная косметика от Цептера в застекленном шкафчике, стеклянные пробирки, а в них бамбуки. Вода только на самом донышке, а они, суки, не засыхают. На потолке фрески. Бородатый мужик подает палец молодому, в облаках.

О-хо-хо! Так. Пять дней и пять ночей ехала конно Гаштолдова вдова к своему Августу по болотистым дорогам Великого княжества Литовского. Но все же доехала. А он, мой Август, приходит, раздевается до боксерок и наипервейшим делом пробует ногой воду в этой круглой ванне, соль какую-то подсыпает. Милости просим, милости просим… Милстис-дарь, коли охота, просим со всем нашим респектом. И оставляет на раковине-умывальнике непогашенную сигарету. Из комнаты доносятся звуки матча с большого телевизора, ибо как в кухне, так и в каждой гостиной есть большой телевизор с видеомагнитофоном и по каждому постоянно идет какая-нибудь из программ со спутниковой антенны, без малейшего внимания к счету за электричество. Тут он показывает мне, что я тоже должен в эту ванну влезть, что большая она очень. Вот и хорошо! Староват чуток, но лучше пожилой солидный, чем молодой несолидный. На безрыбье и рак рыба. А я — царь безрыбья. Об «эйджизме» никто тогда не слыхивал. Эйджизм означает «дискриминацию по признаку возраста» и проявляется он в седого волоса непочитании, старых хрычей да старых хрычовок в «Макдоналдс» на работу непринимании, трудового договора незаключении и — несмотря на отсутствие политкорректности в таких действиях — в отказе тем, кому за сорок, в сексуальной близости.