шею под удар этих чертовых «голубей мира». Пока что нет. И пусть Инглиш рассеет страх, который все они испытывали, страх перед тем, что кто-то свистнет и поднимется ужасный переполох.

Истлейку ужасно хотелось, чтобы доктор Максвелл наконец заткнулся. Ведь он уже признал, что ни лекарств, ни средств борьбы с вирусом не существует. Так что все его разглагольствования о здравоохранении — пустая болтовня. Вся беда заключалась в том, что этот чертов врач обожал выступать на совещаниях в присутствии генералов, адмиралов и министров. Ему льстило их внимание, хотя они просто терпели его и ждали, когда же он замолчит.

5 ЧАСОВ 15 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Норман Льюин устал до предела. Он не спал уже сутки, последние двенадцать часов работал с огромным напряжением. Сейчас он шатался от усталости, работая уже из последних сил. Таким усталым он не был со времени своей медицинской практики, которую он проходил в больнице. В последний спокойный час — перед выездом в Тарсус,—когда колонна госпиталя была уже сформирована, он успел кое-что прочесть о японском энцефалите «Б» в материале, переданному ему Биллом Робертсоном. Там все было предельно ясно, но это не подготовило его к тому подавляющему впечатлению, которое производил зараженный, умирающий город. Это была иллюстрация к лаконичным медицинским описаниям:

«В своей эпидемической форме болезнь влечет за собой высокую смертность. Имеются три основных формы развития болезни: постепенная, гиперострая и характерно острая. Самой легкой из указанных трех форм является постепенная. Для нее, как правило, характерна легкая головная боль, невысокая температура, за этим наступает полное выздоровление. Гиперострая форма вызывает ярко выраженный невроз и эпилептические припадки, поражает центральную нервную систему, часто влечет за собой преждевременную смерть. Характерно острая форма проявляется в головных болях, ознобе, высокой температуре, анорексии, слабости, усталости, тошноте и рвоте, поносе, фотофобии, нарушениях зрения, глубоких и поверхностных рефлекторных изменениях, появлении патологических рефлексов, недержании, потере координации движений, бреде, возбуждении, коме и других мозговых расстройствах, в поражении основных ганглий, судорогах и умственной деградации».

Все это было куда как плохо. И усугублялось еще тем, что в данном случае, как объяснил Робертсон, они столкнулись не с естественной эпидемией, носителем которой является «Culex tritaeniorhynchus» — крохотный москит с Дальнего Востока. Эта эпидемия была разработана в лаборатории и распространилась из-за промаха при аэробиологическом эксперименте. Иначе говоря, аэрозоль, распылявшаяся с самолета, содержала сильно действующий вирус в концентрированных дозах с частицами до пяти микрон, вызывающими крайнюю степень легочного поражения.

Таким образом, здесь имелись все симптомы болезни, перечисленные в медицинском журнале, к тому же усиленные условиями эксперимента и ожившие в жутких сценах мучений, которые беспомощно наблюдал Льюин в эти утренние часы. Струйная рвота одиннадцатимесячного мальчика, непрекращающийся бред сорокапятилетней женщины и ее глаза, наполненные ужасом, которые наконец закрылись, когда она потеряла сознание. Все это запечатлелось в мозгу Льюина. Но помощь, которую он мог оказать больным, была незначительной. Чем он мог помочь прежде здоровому пятидесятилетнему мужчине, ставшему беспомощным, как новорожденный ребенок? Он прополз полмили от своей хижины до ущелья часа за два и был доставлен в госпиталь с окровавленными локтями, ногами и животом.

Но, пожалуй, самыми душераздирающими и обескураживающими случаями из всего, что ему пришлось увидеть, были Эдисоны. Ведь только накануне утром поступил первый сигнал от чудаковатого старика. А казалось, прошла целая жизнь. И она действительно прошла. Например, у Эдисона. Старика нашли уже мертвым, а Мэри билась в истерике, пытаясь описать мучительную смерть Эдисона. Едва Льюин приказал санитарам унести его труп, как у Мэри начались схватки и преждевременные роды. Санитарам пришлось снять Эдисона с носилок и срочно перенести Мэри в полевой госпиталь, где у нее произошел выкидыш. Льюин сделал ей противосудорожный укол и укол димедрола. Теперь они готовили ее к дилатации и выскабливанию.

В принципе это была довольна простая процедура. Но тут все осложнялось болезнью Мэри и условиями, в которых предстояло работать. Пришлось поместить Мэри в огромную герметическую капсулу и перевезти на каталке в операционную палату, где в целях соблюдения стерильности Льюин должен был просунуть руки в перчатки, закрепленные в стенках капсулы, и проделать все необходимое, глядя в окно из небьющегося стекла, как будто Мэри была куском радиоактивного кобальта, которым надо было манипулировать через защитный свинцовый щит. Это операционное устройство первоначально было создано в Портоне, а затем усовершенствовано в Форт-Детрике и предназначалось для оперирования тяжелораненых на поле боя и в прифронтовых госпиталях. Для акушерства оно не было приспособлено. Санитарам потребовался почти час, чтобы соорудить операционный стол. А теперь, когда все было готово к данной операции, Льюином овладел страх, которого он еще не испытывал. Ведь затруднять манипуляции с кюректой будут не перчатки, которые ничем не отличались от обычных хирургических, а стенки капсулы, в которые упрутся его предплечья, и это будет сковывать движения. Он подумал, что операция на открытом сердце, пожалуй, была бы и то проще. По крайней мере там хирург видит, что делает.

Льюин находился в подготовительной комнате, собираясь выйти в операционную через соединительный коридор из специально обработанного материала. Он так тщательно оттирал руки щеткой, как не делал этого после последнего курса медицинского института. Наконец он был готов, как никогда. Амфетамин, который он принял сорок пять минут назад, начал действовать, и в голове у него прояснилось. Он почувствовал уверенность в себе и даже желание скорее приступить к делу. Хотя Льюин и понимал, что эта уверенность вызвана лекарством, он все же приободрился. Когда Льюин повернулся спиной к умывальнику, он услышал звук расстегивающейся «молнии» внешней створки двойных дверей палаты. Он обождал, пока расстегнулась внутренняя створка, и тут увидел, как в подготовительную комнату вошел Билл Робертсон.

— Пришел посмотреть? Все ли у нас в порядке?

— Нет. Я пришел сообщить, что мы позвонили Дипу. Он связался с Форт-Детриком и узнал, что нам больше не надо пользоваться этими защитными костюмами. И твою больную не надо держать в этом устройстве во время операции. Дважды в день будем проводить медицинский осмотр, но Дип считает, что об опасности заражения можно не беспокоиться.

— Благодарю за сообщение,— сказал Льюин.

— Как ты, держишься?

— Ничего, держусь пока твоими молитвами,— ответил Льюин.

Оба рассмеялись.

— Я тоже,— признался Робертсон.

Теперь Льюин мог надеть стерильные перчатки как всегда, с помощью медсестры. Он вошел в операционную и смотрел, как медсестры вынимали Мэри из герметического устройства и заворачивали в стерильные простыни. Льюину полегчало — он был рад