Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обделил Господь, забыл в сутолоке будней кинуть в неё хоть капелюшку радости. Какая-то угрюмая.
Хотел я уже было приналечь да отвалить, как из-за угла вывернулась велосипедная стайка ребятни. С поклоном нестройным хором поздоровалась с Санькой.
— Чего это они с тобой такие вежливые? — смехом вхожу в вопрос.
И она важно так рапортует:
— Этикет требует. Я не клава там какая лохматая. Как-никак директор восьмилетки в Логу!
Ну что деется на белом свете! Санькя — дирик-чирик! Кто бы мог подумать?
А давно ли вытворяла?
Пуще смерти боялась Санёка контрольных.
В предконтрольный день Саня нарастающе стонала. Скулила про боли в животе, покуда родительцы не отменяли завтрашнюю школу.
Однажды мать не выдержала да и кликни неотложку.
Саню запихнули в больницу. Взяли анализы. Выяснилось пониженное содержание эритроцитов или какой-то там ещё холеры.
Врачун в который раз внимательно осмотрел Санькю, отозвал мать в сторонку и шёпотом шуршит:
— Ничего критического я в ней не выловил. Может, у неё острое воспаление хитрости?
Мать даже пала в обиду:
— Вы оскорбляете мою дочу жестоким ложным подозрением!
— Сильно ли жаловалась девочка на боли в животе?
— Ой! Да прямь вся смертно крючилась! — аварийно пальнула маманя.
Ну, пинцет[122] на всяк случай и выхвати невинный аппендицитишко.
Не на что стало Санёке жаловаться. Вернее, боялась уже жаловаться. Пришлось ходить на все контрольные.
Только после горькой разлуки с безвинно пострадавшим родным аппендиксом стала у неё почему-то обычной, нормальной температура тридцать семь и восемь. Как у лошади.
Бож-жечко ж мой! Вот эта мушкетёрка — директриса! Вот эта горькая мхатовка-мохнатовка[123] — целая дирюга! Не-е… В ней что-то положительное да пляшет!
Как замечено, «мужчина любит женщину за выпуклости относительно плоскости». Вот эти выпуклости и заплясали у меня в глазах. Срезали меня с корня.
Мы коротко повспоминали общих школьных друзей. Своё прошлое.
Дошли вместе до угла триппер-холла,[124] я и брякни на авось:
— Какая ты всё-таки красёнушка!
— Да! — закокетничала страшуха. — И тут ничего не поделаешь!
Я и подгони черту:
— Долго ль разбежалась девовать?
— Какая я тебе залежалая дева? У меня сын! Я в разводе.
— И я надкушенный… Соломкин вдовец… Что тут шевелить извилинами? Всё ясно. Ну… Может, давай сольётся в семейном экстазе, что ли?
Хмыкнула она себе на уме.
Но соглас в милости кинула.
В тот же вечер я примчался к ней домой.
— Я пришёл переночевать… Пусти. Не разочарую.
— Однако… Какой прыткий… Ещё солнце не село, а он уже прибёг на ночёвку. Какая-то борзая любовь у нас выплясывается. Со знакомства сошло часов пять и он уже прибёг на ночёвку. Оха… Только и вздохнёшь по глубоким чувствам. Вон в Британии один сорок два года добивался своей матрёнки![125] Романтично…
— С той горбатой романтики мёду не опиться. Эстолько водить за нос! Такое измывательство как стерпеть? И ты что, тоже хочешь растянуть резину на полвека?
— Какой нетерпяшка… Ну… Ладно… Переночевать можно и днём…
Как потом узнал я стороной, черновичок[126] был у Санёки клопик-раскисляйка. Всё подпекала его где-то вычитанной забойной прибаской: «Не дыши мне в пупок — глистов простудишь!» Боялся трусляй своей согревушки пуще смерти. До того был робкий, что перед первой брачной ночью в майке и в тёщиных тапках на босу ноженьку выскочил во двор покурить и вернулся только на третий день вечером. Да не сам вернулся. Санёка вернула под бдительным конвоем.
— Ишь, удумал чего! Перед пламенной первой брачной ночушкой сбёг! Со святой премьеры сбёг!!! Да не на ту запал!
Приготовилась Санёка к биатлону. Прилегла, ждёт первого боевого всепланетного схлёста… Ждёт-пождёт пять минут… Десять… Слились все тридцать… А биатлониста чёрт ма. Иль где в сенях заблудился?
Санёка намахнула халатишко на плечи, рысцой прожгла вкруг хаты — нету. За сараем в огородчике — нету. Наверняка удрапал марамой[127] к папке с мамкой!
В ночь Санёка не решилась бежать к его родительцам. Но на первом свету была у них. Марксы[128] на месте. А муженька-то нет! На третьи сутки еле выловила у дальних родичей на глухом хуторке.
— Ты от кого вздумал бечь, баклуша? — победно осведомилась Санёка и грозно потрясла кулаком. — Ещё разок сбежишь — смерть зяблику гарантирована. Припашу!
В их отношениях Санёка была паровозом. Худо-бедно, а до загса таки ж дотащила.
В загсе захмелелый зяблик дерзко расписался, как на повергнутом рейхстаге. Расписаться расписался, а на отплатку супружеского долга ни духу, ни желания не хватило.
С полгода промаялась с ним Санёка и вытолкала на все четыре ветрушка.
Пристал я, ёшкин кот, к Санёке в приймаки, втёрся к ней в дом жить.
Эха-а… С этой каркалыгой мозги все сломаешь. Оно хоть «мозги и не видно, но их отсутствие заметно». Как твёрдо известно, «в каждом мужчине есть несгибаемый стальной стержень, и слабым женщинам не согнуть его. Остаётся одно — пилить». Пилит, пилит меня, несгибаемого, пилит, пилит… Отдохнёт да примахнёт… Когда ж ты, пилка, затупишься?.. Ну что я ни предложи — свои резоны поперёк лепит. Ну что ни сделай — обязательно всё не так, всё не по её разумению. И стал я её звать поперечной.
Хотешки она и диря-гиря без цены, бесценная, а блинца нормального, дырявого, не испечёт.
Сляпает…
Учёность из неё прыщами лезла. А сварганит толстюху блин, как в заставку клин! С сырцой. За день с длинными передышками не прожуёшь! Руки, вишь, у моей матрёны не из той деревни растут… Эхушки-и… Кому Бог дал рученьки, а кому грабельки!.. Но с Богом не подерёшься. Сверху Боженьке видней, кому что подать…
Дирюга моя даже пельмени в холодную воду засыпает! Носки начнёт эта бы́чка[129] стирать — умудряется руки поранить!
Годов у меня распрепорядочно. Как просил, роди мне маленького и спокойно вместе уйдём солдапёрить. Надо окончательно выглядеть здоровым. Я ей не раз твердил суворовское «Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, правдиву, благочестиву». Да куда… Она лишь посмеивалась ехидно. А-а… Есть жена, есть киндерёнок — только тогда и здоров!
Ёшкин кот! Да где ж тут быть ей в дамках?[130] Да где ж тут дитю выбежать на свет, если она стала в открытую отлучать меня от постельных боевых поединков? Поначалку вроде б
